Семья Тибо (Том 1)
Шрифт:
– Входи, входи, - сказал, улыбнувшись, Антуан.
У Жака дрожали руки, когда он брал протянутую Антуаном тарелку. Сели за столик в глубине лавки перед целой пирамидой выбранных ими пирожных. Из кухни в полуоткрытую дверь врывались ароматы ванили и горячего теста. Безвольно развалившись на стуле, с покрасневшими, будто после слез, глазами, Жак ел молча и быстро, замирая после каждого съеденного пирожного в ожидании, когда Антуан положит ему еще, и тут же снова принимался жевать. Антуан заказал две порции портвейна. Жак взял свой стакан, пальцы у него еще дрожали; отпил глоток, крепкое вино обожгло рот,
Когда они вышли из кондитерской, солнце клонилось к закату, на улице похолодало. Но Жак не ощущал прохлады. Щеки у него горели, по всему телу разливалась непривычная, почти болезненная истома.
– Нам осталось еще три километра, - сказал Антуан, - пора возвращаться.
Жак едва не расплакался. Он сжал в карманах кулаки, стиснул челюсти, повесил голову. Украдкой взглянув на брата, Антуан заметил в нем такую резкую перемену, что даже испугался.
– Это ты от ходьбы так устал?
– спросил он.
В его голосе Жак уловил новую нотку нежности; не в состоянии вымолвить ни слова, он обратил к брату искривившееся лицо, на глаза навернулись слезы.
Не зная, что и подумать, Антуан молча шел следом. Выбрались из города, перешли мост, зашагали по бечевнику, и тут Антуан подошел к брату вплотную, взял его за руку.
– Не жалеешь, что отказался от своей обычной прогулки?
– спросил он и улыбнулся.
Жак молчал. Но участие брата, его ласковый голос, и дуновение свободы, пьянившее его все эти часы, и выпитое вино, и этот вечер, такой теплый и грустный... Не в силах совладать с волнением, он разрыдался. Антуан обнял его, поддержал, усадил рядом с собой на откос. Теперь он уж не думал о том, чтобы доискиваться до мрачных тайн в жизни Жака; он испытывал облегчение, видя, как рушится наконец стена безразличия, на которую он наталкивался с самого утра.
Они были одни на пустынном берегу, с глазу на глаз с бегущей водой, одни под мглистым небом, в котором угасал закат; прямо перед ними, раскачивая сухие камыши, болтался на волне привязанный цепью ялик.
Но им предстоял еще немалый путь, не сидеть же здесь вечно.
– О чем ты думаешь? Отчего плачешь?
– спросил Антуан, заставляя мальчика поднять голову.
Жак еще крепче прижался к нему.
Антуан силился припомнить, какие именно слова вызвали этот приступ слез.
– Ты потому плачешь, что я напомнил тебе о твоих обычных прогулках?
– Да, - признался малыш, чтобы хоть что-то сказать.
– Но почему?
– настаивал Антуан.
– Где вы гуляете по воскресеньям?
Никакого ответа.
– Ты не любишь гулять с Артюром?
– Нет.
– Почему ты не скажешь об этом? Если тебе нравился старый дядюшка Леон, нетрудно будет добиться...
– Ах, нет!
– прервал его Жак с неожиданной яростью.
Он выпрямился, лицо его выражало такую непримиримую, такую необычайную для него ненависть, что Антуан был потрясен.
Словно не в силах усидеть на месте, Жак вскочил и большими шагами устремился вперед, увлекая за собой брата. Он ничего не говорил, и через несколько минут Антуан, хотя он и боялся снова сказать что-нибудь невпопад, счел за благо решительно вскрыть нарыв и заговорил твердым тоном:
– Значит, ты и с дядюшкой Леоном не любил гулять?
Широко раскрыв глаза, сжав зубы, Жак продолжал идти, не произнося ни слова.
– А посмотреть на него - он так хорошо к тебе относится, этот дядюшка Леон...
– рискнул еще раз Антуан.
Никакого ответа. Он испугался, что Жак снова спрячется в свою раковину; попытался было взять мальчика за руку, но тот вырвался и почти побежал. Антуан шагал за ним в полной растерянности, не зная, как вернуть его доверие, но тут Жак вдруг всхлипнул, замедлил шаг и, не оборачиваясь, заплакал.
– Не говори об этом, Антуан, не говори никому... С дядюшкой Леоном я не гулял, почти совсем не гулял...
Он умолк. Антуан открыл было рот, чтобы расспросить его подробнее, но каким-то чутьем понял, что лучше промолчать. В самом деле, Жак продолжал дрожащим хриплым голосом:
– В первые дни, да... На прогулке-то он и начал... рассказывать мне всякие вещи. И книги мне стал давать, - я просто поверить не мог, что такие бывают! А потом предложил отправлять мои письма, если я захочу... тогда-то я и написал Даниэлю. Потому что я тебе соврал: я ему писал... Но у меня не было денег на марки. Тогда... нет, ты не знаешь... Он увидел, что я немного умею рисовать. Догадываешься, в чем дело?.. Он стал говорить, что нужно делать. За это он купил мне марку для письма к Даниэлю. Но вечером он показал мои рисунки надзирателям, и они стали требовать новых рисунков, еще более замысловатых. И дядюшка Леон совсем перестал стесняться и уже больше со мной не гулял. Вместо того чтобы идти в поля, он вел меня задами, мимо колонии, через деревню... За нами увязывались мальчишки... Переулком, с черного хода, мы заходили в харчевню. Он там пил, играл в карты и бог знает чем еще занимался, а меня на все это время прятали... в прачечной... под старое одеяло...
– Как прятали?
– Так... в пустой прачечной... запирали на ключ... на два часа...
– Но зачем?
– Не знаю. Наверно, хозяева боялись. Один раз, когда в прачечной сушилось белье, меня спрятали в коридоре. Трактирщица сказала... сказала...
– Он зарыдал.
– Что же она сказала?
– Она сказала: "Никогда не знаешь, что еще выкинет это воровское..."
Он рыдал так сильно, что не мог продолжать.
– Воровское?
– повторил Антуан, наклоняясь к нему.
– "...воровское... отродье..." - договорил наконец мальчик и зарыдал еще горше.
Антуан слушал; желание узнать, что произошло дальше, оказалось на минуту сильнее, чем жалость.
– Ну?..
– торопил он.
– Говори же!
Жак вдруг застыл на месте и ухватился за руку старшего брата.
– Антуан, Антуан!
– крикнул он.
– Поклянись мне, что ты ничего не скажешь! Поклянись! Если папа узнает, он... Ведь папа любит меня, это его огорчит. Он не виноват, что мы с ним по-разному смотрим на жизнь...
– И вдруг взмолился: - Ах, Антуан, но уж ты... Не покидай, не покидай меня, Антуан!