Семья Тибо (Том 1)
Шрифт:
– Поторапливайся, гаденыш!
Прежде чем приступить к чечевице, Жак переложил с подноса на стол кусок швейцарского сыра, составил стакан подкрашенной воды.
– Это мне?
– сказал служитель.
Он заулыбался, схватил кусок сыра и принялся есть, укрывшись за шкаф, чтобы его не видно было через дверь. Это был час, когда г-н Фем, прежде чем сесть за ужин, обходил в мягких домашних туфлях коридоры, и его посещение чаще всего обнаруживалось уже после его ухода, когда в зарешеченное окошко над дверью тянуло из коридора отвратительным сигарным духом.
Жак доедал хлеб, макая большие
– А теперь - на перинку, - сказал Артюр, когда Жак закончил.
– Да ведь еще и восьми нет.
– Давай, давай, поторапливайся! Сегодня воскресенье. Меня товарищи ждут.
Жак ничего не ответил и стал раздеваться. Засунув руки в карманы, Артюр глядел на него. В его туповатом лице и во всей коренастой фигуре - этакий белобрысый мастеровой - было что-то довольно приятное.
– А братец-то у тебя, - проговорил он наставительно, - парень правильный, жить умеет.
Он сделал вид, будто сует монету в жилетный карман, улыбнулся, взял пустой поднос и вышел.
Когда он вернулся, Жак был в постели.
– Ну, как, порядочек?
Служитель запихнул ногами ботинки Жака под умывальник.
– Что ж ты, сам не можешь свои вещи прибрать, когда ложишься?
Он подошел к кровати.
– Я кому говорю, гаденыш ты этакий!..
Он уперся обеими руками в плечи Жака и засмеялся странным смехом. Лицо мальчика перекосилось в страдальческой улыбке.
– Под подушкой-то ничего не прячешь? Свечку? Или книжку?
Он сунул руку под одеяло. Но внезапным броском, которого Артюр не мог ни предвидеть, ни предупредить, мальчик вырвался и отпрянул, прижавшись спиною к стене. Его глаза горели ненавистью.
– Ого!
– удивился тот.
– Какие мы нынче чувствительные!
– И добавил: Я бы с тобой не так потолковал...
Говорил он тихо и все время косился на дверь. Потом, не обращая больше внимания на Жака, зажег керосиновую лампу, которую оставляли на всю ночь, запер отмычкой коробку выключателя и, насвистывая, вышел.
Жак услышал, как в замке дважды повернулся ключ и служитель ушел, шаркая веревочными туфлями по кафельному полу. Тогда он перебрался на середину кровати и, вытянув ноги, лег на спину. Зубы у него стучали. Доверие покинуло его. Вспомнив события дня и свои признания, он содрогнулся от бешенства, которое тут же сменилось беспросветным унынием: ему привиделся Париж, Антуан, отчий дом, пререкания, занятия, постоянный надзор... Ох, какую же он совершил непоправимую ошибку, - отдался в руки врагов! "Что им всем от меня надо, что им надо от меня!" По щекам текли слезы. Как за соломинку, цеплялся он за надежду, что таинственный план Антуана окажется невыполнимым, что г-н Тибо воспротивится этому. Отец представился ему единственным спасителем. Да, конечно, ничего из всего этого не выйдет, и его снова оставят в покое, здесь, в колонии. Здесь одиночество, здесь желанный бездумный покой. На потолке мерцали, непрерывно дрожа над самой головой, отсветы ночника. Здесь блаженство, покой.
В сумраке лестницы Антуан столкнулся с секретарем отца, г-ном Шалем; тот крысой крался вдоль стены и, завидев Антуана, замер с растерянным видом.
– А, это вы?
Он перенял от своего патрона пристрастие к риторическим вопросам.
– Плохие новости, - зашептал он.
– Университетская клика выставила кандидатом декана филологического факультета, - пятнадцать голосов потеряно, самое меньшее; а с голосами юристов это составит двадцать пять. Каково! Вот что значит - не везет. Патрон вам все объяснит.
– От робости он вечно покашливал и, считая, что у него хронический катар, целыми днями сосал пастилки.
– Я побежал; маменька, должно быть, уже беспокоится, - сказал он, видя, что Антуан не отвечает.
Он вынул часы, поднес их к уху, потом поглядел на стрелки, поднял воротник и исчез.
Вот уже семь лет, как этот человечек в очках ежедневно работал у г-на Тибо, но Антуан знал его не больше, чем в первый день. Говорил он мало, тихим голосом и высказывал лишь прописные истины, громоздя друг на друга синонимы. Проявлял пунктуальность, был одержим множеством мелких привычек. Жил с матерью, к которой относился с трогательной заботливостью. Его имя было Жюль, но из уважения к своей собственной персоне г-н Тибо величал своего секретаря "господин Шаль". Антуан и Жак прозвали его "Пастилкой" и "Скукотой".
Антуан прямо прошел в кабинет отца, который, прежде чем отправиться спать, приводил у себя на столе в порядок бумаги.
– А, это ты? Плохие новости!
– Да, - перебил его Антуан.
– Мне господин Шаль уже рассказал.
Господин Тибо коротким рывком выпростал подбородок из-под воротничка; он не любил, когда то, о чем он собирался сообщить, оказывалось уже известным. Антуану, однако, было сейчас не до того; он думал о предстоящем разговоре, и его заранее охватывал страх. Но он вовремя взял себя в руки и сразу перешел в наступление:
– У меня тоже очень плохие новости: Жаку нельзя больше оставаться в Круи.
– Он перевел дух и договорил залпом: - Я прямо оттуда. Видел его. Говорил с мим. Обнаружились весьма прискорбные вещи. И я пришел с тобой об этом поговорить. Его необходимо забрать оттуда как можно скорее.
Оскар Тибо остолбенел. Его изумление выдал лишь голос:
– Ты?.. В Круи? Когда? Зачем? И меня не предупредил? Рехнулся ты, что ли? Объясни, в чем дело.
Хотя на душе у Антуана немного полегчало после того, как первое препятствие осталось как будто бы позади, все же он чувствовал себя скверно и не в силах был снова заговорить. Наступило зловещее молчание. Г-н Тибо открыл глаза; потом они медленно, как бы помимо его воли, опять закрылись. Тогда он сел за стол и положил на него кулаки.
– Объяснись, мой милый, - сказал он. И спросил, торжественно отбивая кулаком каждый слог: - Ты говоришь, что был в Круи? Когда?
– Сегодня.
– Каким образом? С кем?
– Один.
– И тебя... впустили?
– Естественно.
– И тебе... разрешили свидание с братом?
– Я провел с ним весь день. С глазу на глаз.
У Антуана была вызывающая манера подчеркивать концы фраз, что еще больше распаляло гнев г-на Тибо, но вместе с тем призывало к осмотрительности.