Семья Тибо (Том 1)
Шрифт:
– Побудь немного с Тибо.
Она посмотрела на него проницательным, осуждающим взглядом, но согласилась; настолько непререкаем был для нее авторитет брата, настолько властно умел он требовать - голосом, глазами, нетерпеливостью позы, - что она немедля подчинилась его желанию.
Во время этой короткой сцены Жак держался поодаль, возле горки в гостиной. Женни подошла к нему и, убедившись, что он как будто не заметил уловки Даниэля, спросила с гримаской:
– А вы тоже занимаетесь фотографией?
– Нет.
По едва приметной нотке смущения, проскользнувшей в ответе, она поняла, что задавать этот вопрос не следовало; она вспомнила, что его долгое время продержали взаперти, чуть ли не в тюрьме. По ассоциации идей и чтобы хоть что-то сказать, она продолжала:
– Вы ведь давно не виделись с Даниэлем, правда?
Он
– Да. Очень давно. С того дня... В общем, больше года.
По лицу Женни пробежала тень. Ее вторая попытка оказалась не намного удачнее первой; вышло так, что она нарочно напомнила Жаку историю с побегом в Марсель. Что ж, ну и пусть. Она все еще не могла простить ему этой драмы; в ее глазах он один был тогда во всем виноват. Она давно, еще не зная его, уже его ненавидела. Встретившись с ним сегодня перед чаем, она невольно вспомнила все то зло, которое он им причинил; он ей не понравился безоговорочно и с первого взгляда. Начать с того, что она сочла его некрасивым, даже вульгарным - из-за крупной головы, грубых черт лица, из-за тяжелой челюсти и потрескавшихся губ, из-за ушей, из-за рыжих волос, которые колосьями топорщились надо лбом. Она не могла простить Даниэлю его привязанность к такому товарищу и, ревнуя, почти обрадовалась, когда увидела, что единственное существо, дерзнувшее оспаривать у нее любовь брата, оказалось столь непривлекательным.
Она взяла на колени собачонку и стала рассеянно гладить ее. Жак по-прежнему не подымал глаз и тоже думал о своем побеге, думал о том вечере, когда он впервые переступил порог этого дома.
– Как вы находите, он сильно переменился?
– спросила она, чтобы прервать молчание.
– Нет, - сказал он, но тут же, спохватившись, поторопился добавить: Все-таки переменился, конечно.
Она отметила эту добросовестность и оценила его стремление быть искренним, на какую-то секунду он стал ей менее неприятен. Уловил ли Жак, что он был на мгновение помилован? Он перестал думать о Даниэле. Теперь он смотрел на Женни и задавал себе самые разные вопросы о ней. Он не сумел бы выразить словами то, что приоткрылось ему в ее натуре; однако на этом выразительном и в то же время замкнутом лице, в глубине этих полных жизни, но не желающих выдавать своей тайны зрачков он угадал порывистость, нервность, трепетную восприимчивость. Ему подумалось вдруг, как хорошо было бы узнать эту девочку поближе, проникнуть в ее скрытное сердце, может быть, даже подружиться с ней. И полюбить ее? С минуту он мечтал и об этом - то была минута блаженства. Он забыл обо всех своих бедах, они канули в прошлое, теперь ему казалось, что он будет всегда только счастлив. Его глаза блуждали по комнате и порой ненадолго задерживались на Женни с любопытством и робостью; но он не замечал, как скованна девушка, как она настороженна. Внезапно, по свойственной ему прихотливости мысли, вспомнилась вдруг Лизбет - пустячок, привычный, домашний, даже ничтожный. Жениться на Лизбет? Впервые пред ним предстала вся ребячливость этого намерения. Как же быть? В его жизни вдруг образовалась пустота, ужасающая пустота, которую нужно было заполнить любой ценой - и которую так чудесно заполнила бы Женни, но...
– ...в коллеже?
Он вздрогнул. Она к нему обращалась.
– Простите?
– Вы учитесь в коллеже?
– Еще нет, - сказал он, смутившись.
– Я сильно отстал. Со мной занимаются учителя, друзья моего брата.
– И добавил, не думая ничего худого: - А вы?
Ее оскорбило, что он позволяет себе ее расспрашивать, но еще больше оскорбило дружелюбие его взгляда. Она сухо ответила:
– Нет, я не учусь ни в какой школе, а занимаюсь с учительницей.
У него вырвалась неудачная фраза:
– Да, для девочки это не имеет значения.
Она вскинулась:
– Мама так не думает. И Даниэль тоже.
Она смотрела на него с откровенной неприязнью. Он понял, что сморозил глупость, и, желая поправиться, самым любезным тоном сказал:
– Девочки и без того всегда знают, что им нужно...
Он окончательно запутался; мысли и слова уже не слушались его; у него было ощущение, что колония сделала из него болвана. Он покраснел, потом к голове прилила горячая волна и оглушила его; больше терять было нечего оставалось идти напролом. Он попытался в отместку сочинить что-нибудь похлестче, но в голове было пусто, и тогда, теряя остатки здравого смысла, он выпалил вдруг с той интонацией простонародной насмешки, к которой так часто прибегал его отец:
– Главное - чтоб характер был хороший, но в школах этому не учат!
Она сдержалась, даже не позволила себе пожать плечами. Но тут с подвывом зевнула Блоха, и девочка дрожащим от ярости голосом воскликнула:
– Ах ты, дрянная! Невоспитанная! Да, невоспитанная, - повторила она с победной настойчивостью. Потом спустила собачонку на пол, вышла на балкон и облокотилась на перила.
Прошло минут пять, молчание становилось невыносимым. Жак будто прирос к стулу; он задыхался. Из столовой доносились голоса г-жи де Фонтанен и Антуана. Женни стояла к нему спиной; она напевала одно из своих фортепианных упражнений и вызывающе отбивала ногою такт. Непременно рассказать обо всем брату, пусть он прекратит всякое знакомство с этим нахалом! Она ненавидела его. Украдкой взглянула и увидела, что он садит красный, с видом оскорбленного достоинства. Ее надменность удвоилась. Ей захотелось придумать что-нибудь очень обидное.
– Блоха, за мной! Я ухожу!
И она ушла с балкона, гордо проследовав мимо него в столовую, словно его вообще не существовало.
Боясь опять остаться в одиночестве, Жак уныло поплелся следом за ней.
Любезность г-жи де Фонтанен немного смягчила его обиду, но теперь ему стало грустно.
– Твой брат вас покинул?
– спросила она у дочери.
Женни уклончиво сказала:
– Я попросила Даниэля сразу же проявить мои снимки. Это недолго.
Она избегала смотреть на Жака, подозревая, что тот догадался, в чем дело; невольное сообщничество усугубило вражду. Он счел ее лживой и осудил за ту легкость, с какой она покрывает брата. Она почувствовала, что он осуждает ее, и оскорбилась еще больше.
Госпожа де Фонтанен улыбнулась и движением руки пригласила их сесть.
– Моя маленькая пациентка заметно выросла, - констатировал Антуан.
Жак молчал, уставившись в пол. Он пребывал в полнейшем отчаянии. Никогда не стать ему больше таким, каким он был прежде. Он ощущал себя больным, незримый недуг разъедал его душу, делал слабым и грубым, отдавал во власть инстинктов, превращал в игрушку неумолимой судьбы.
– Вы музыкой занимаетесь?
– спросила его г-жа де Фонтанен.
Он словно не понял, о чем речь. Глаза наполнились слезами; он поспешно нагнулся, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке. Услышал, как за него ответил Антуан. В ушах шумело. Хотелось умереть. Смотрит ли на него сейчас Женни?
Прошло уже больше четверти часа, как Даниэль и Николь закрылись в стенном шкафу.
Войдя, Даниэль поспешил запереть дверь на задвижку и вынуть пленку из аппарата.
– Не прикасайтесь к дверям, - сказал он, - малейшая щель - и мы рискуем засветить всю катушку.
Поначалу ослепленная темнотой, Николь вскоре заметила возле себя раскаленные тени, сновавшие в красном мерцании фонаря, и постепенно различила призрачные руки; длинные, тонкие, будто отсеченные у запястий, они раскачивали маленькую ванночку. Она не видела Даниэля, ничего не видела, кроме этих двух одушевленных обрубков; но каморка была так мала, что она ощущала каждое его движение, словно он к ней прикасался. Оба старались не дышать, и оба, точно во власти какого-то наваждения, думали об утреннем поцелуе в спальне.
– Ну как... уже что-нибудь видно?
– прошептала она.
Он нарочно ответил не сразу, наслаждаясь восхитительной тревогой, которой было проникнуто это молчание; избавленный благодаря потемкам от необходимости сдерживать свои порывы, он повернулся к Николь и, раздувая ноздри, жадно вдыхал ее запах.
– Нет, пока еще не видно, - проговорил он наконец.
Опять наступило молчание. Потом ванночка, с которой Николь не сводила глаз, замерла в неподвижности: две огненные руки ушли в темноту. Казалось, это мгновенье никогда не кончится. Вдруг она ощутила, что ее обнимают. В этом для нее не было никакой неожиданности, она даже почувствовала облегчение, потому что мучительному ожиданию пришел конец; но она начала откидывать туловище назад, вправо, влево, убегая от ищущих губ Даниэля, которых она и ждала и боялась. Наконец их лица встретились. Пылающий лоб Даниэля наткнулся на что-то упругое, скользкое и холодное, - это была коса Николь, уложенная вокруг головы; он невольно вздрогнул и слегка отпрянул; она воспользовалась этим, чтобы не дать ему своих губ, и успела позвать: