Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Шрифт:
Король невольно покраснел, словно его застали на месте преступления, но сразу же овладел собой и принял решительный, надменный вид, что не ускользнуло от министра.
Ришелье, во всем великолепии кардинальского наряда, медленно шествовал к королю, опираясь на двух юных пажей; за ним шли начальник охраны и более пятисот дворян из его свиты, причем кардинал то и дело останавливался, словно преодолевая нестерпимую боль, на самом же деле для того, чтобы рассмотреть окружающих. Ему достаточно было самого беглого взгляда.
Свита остановилась у входа, а когда кардинал вошел в королевскую палатку, никто из присутствующих не осмелился приветствовать его или хотя бы обратить на него взгляд; даже Лавалет притворился, будто всецело поглощен беседой с Монтрезором. Король, желавший оказать кардиналу дурной прием, приветствовал его с нарочитой небрежностью и продолжал вполголоса разговор с герцогом де Бофор.
Кардиналу не осталось ничего другого, как, поклонившись королю, остановиться, а затем направиться к толпе придворных, как бы намереваясь смешаться с нею; но истинной целью его было изведать настроения вельмож. Все они отпрянули, словно при появлении прокаженного, только Фабер с обычной для него непосредственностью и развязностью подошел к кардиналу и обратился к нему, прибегая к выражениям, свойственным его ремеслу:
— Итак, ваше высокопреосвященство, вы пробиваете здесь брешь, как пушечное ядро, прошу вас — извините их.
— А вы не отступаете передо мной, как не отступаете и перед неприятелем; вы не пожалеете об этом.
Мазарини тоже приблизился к кардиналу, но с опаской, и, придав своему подвижному лицу выражение глубокой грусти, отвесил несколько низких-пренизких поклонов, однако стал при этом спиною к королевской группе, так что оттуда могло показаться, будто он кланяется небрежно и холодно, как кланяются тому, от кого хотят поскорее отделаться; зато со стороны кардинала эти поклоны представлялись изъявлением одновременно и глубокого уважения, и затаенной, молчаливой скорби.
Министр, по-прежнему спокойный, презрительно улыбнулся; но вдруг он придал взгляду своему ту твердость, а всей осанке то величие, которые ему были свойственны перед лицом опасности, снова оперся на пажей и, не дожидаясь слова или взгляда монарха, вдруг принял решение и направился через всю палатку прямо к королю. Никто не спускал с него глаз, хотя каждый и делал вид, будто не смотрит на него; все умолкли, даже те, что беседовали с королем; придворные насторожились, чтобы не упустить ни единого слова, ни малейшего жеста.
Людовик XIII с удивлением обернулся, и окончательно растерявшись, застыл в ожидании, взгляд его был холоден, как лед; только в этом и заключалась сила короля — сила пассивная, но весьма ощутимая, когда речь идет о монархе.
Приблизившись к королю, кардинал не поклонился; не меняя осанки, опустив взор и опираясь обеими руками на плечи полусогнувшихся мальчиков, он сказал:
— Государь, умоляю вас — увольте меня наконец в отставку, которой я так давно жажду. Здоровье мое пошатнулось; чувствую, что жизнь моя скоро оборвется; я приближаюсь к вечности и, прежде чем дать отчет владыке небесному, хочу дать отчет владыке земному. Прошло уже восемнадцать лет, государь, с тех пор как вы передали в мои руки слабое и раздробленное королевство; я возвращаю его вам сплоченным и могущественным. Враги ваши повержены и посрамлены. Дело мое завершено. Прошу у вашего величества позволения удалиться в Сито, в монастырь, где я числюсь игуменом, чтобы окончить там свои дни в молитве и покаянии.
Король, задетый некоторыми высокомерными выражениями этой речи, не проявил, вопреки ожиданиям кардинала, никаких признаков слабости, как это бывало всякий раз, едва только он начинал угрожать, что отстранится от дел. Наоборот, чувствуя на себе взгляды всего двора, король величественно посмотрел на него и холодно ответил:
— Что ж, мы благодарим вас за услуги, господин кардинал, и желаем вам покоя, о котором вы просите.
В глубине души Ришелье был потрясен; его охватил гнев, но он ничем не выдал себя. «Вот та самая холодность,— подумал он,— с которой ты допустил убийство Монморанси; но от меня ты так не избавишься». Поклонившись, он продолжал:
— За свои труды я прошу одну-единственную награду: соблаговолите, ваше величество, принять от меня в дар Кардинальский дворец, который я соорудил в Париже на собственные средства.
Король удивился, но кивнул в знак согласия. Среди насторожившихся придворных пробежал гул изумления.
— Припадаю также к стопам вашего величества и молю об отмене одной жестокой меры, которая была принята по моему предложению (признаюсь в этом публично), ибо я, быть может, без достаточных оснований, считал ее полезной для государства. Да, живя в миру, я ради блага государства часто подавлял в себе прежние чувства благоговения и привязанности; теперь мне уже светит свет отшельничества, и я понимаю, что был не прав. Я раскаиваюсь в этом.
Присутствующие еще более насторожились, а король стал проявлять явные признаки беспокойства.
— Да, государь, есть особа, перед которой я всегда благоговел, несмотря на то что она бывала несправедлива к вам и что государственные дела вынуждали меня находиться с ней во враждебных отношениях; особе этой я многим обязан, а вам она должна быть особенно дорога, невзирая на то, что предпринимала против вас действия, в которых даже применялось оружие; эту особу я прошу вас вернуть из изгнания: я имею в виду королеву Марию Медичи, вашу матушку.
У короля вырвался невольный возглас — до такой степени не ожидал он услышать это имя. На всех лицах появилось изумление, которое, однако, сразу же постарались сдержать. Присутствующие, затаив дыхание, ожидали, что ответит король. Людовик XIII долго смотрел на своего старого министра молча, и этот взгляд решил участь Франции. Король мгновенно припомнил все заслуги Ришелье, его безграничную преданность, его поразительные способности, и сам удивился тому, что хотел с ним расстаться; он был глубоко тронут этой просьбой, которая проникла в самую глубину его сердца, чтобы вырвать оттуда злобу, и отнимала у него единственное оружие, которым он располагал против своего старого слуги; сыновняя любовь внушала ему слова прощения и вызывала на глаза слезы; он был счастлив согласиться на то, чего и сам хотел больше всего на свете, и он протянул герцогу руку с тем неповторимым благородством и добротой, какие свойственны были Бурбонам. Кардинал поклонился и почтительно поцеловал ее, а его сердце, которое должно было разорваться от раскаяния, преисполнилось лишь горделивой радостью торжества.
Растроганный монарх, не отнимая руки, милостиво обернулся к придворным и взволнованным голосом сказал:
— Мы нередко ошибаемся, господа, а особенно трудно нам познать такого великого политика, как герцог; он никогда, надеюсь, не покинет нас, раз сердце у него такое же редкостное, как и ум.
Кардинал Лавалет тотчас же взялся за рукав королевского плаща, чтобы горячо, как любовник, поцеловать его, а молодой Мазарини почти так же поступил в отношении герцога Ришелье, причем с неподражаемой итальянской живостью придал своему лицу растроганное и сияющее от радости выражение. Два потока льстецов хлынули один к королю, другой к министру; первые, не менее ловкие, чем вторые, хоть и не столь прямолинейные, обращались к королю со словами благодарности, которые непременно должен был расслышать и министр, и курили фимиам у ног одного, адресуя его другому. Тем временем Ришелье, улыбаясь и кивая направо и налево, ступил шага два и, как обычно, занял место справа от короля. Войди сюда иностранец, он скорее подумал бы, что король стоит слева от него.