Сердце бога
Шрифт:
Наконец положила трубку на рычаг, вышла, хлопнула дверцей. Спросила у сына озабоченно:
– Как я выгляжу?
– Нормально. А что?
– Сергей Палыч обещал прислать за мной машину. Через пятнадцать минут – прямо сюда.
Сын не мог сдержать восхищения:
– Ну, мама! Ну, ты авантюристка!
И впрямь через четверть часа прямо к телефонной будке подрулил королевский «ЗИС» (Владик узнал его). Шофер даже вышел из машины и помог маме устроиться на задних сиденьях представительского лимузина. «Надолго я не задержусь», – царственно бросила Антонина Дмитриевна на прощание (ни дать ни взять вдовствующая королева!)
Ее свидание
Антонина Дмитриевна скинула ботики, повесила на вешалку пальто. «Мама, я постелил тебе на диване», – сказал Владик, не вставая. «Спасибо, сынок». – Она подошла и села к нему на кровать – совсем как в детстве. Положила ладонь на лоб, погладила по волосам. Чтобы не рассиропиться, он, усмехаясь, сказал:
– А от тебя коньячком попахивает. Ай-яй-яй, что скажет Аркадий Матвеевич.
– Да, Серенчик предложил выпить по рюмочке. Неудобно было отказаться.
– Ну и как вы с ним поговорили?
– Он был мил. Любезен. Даже галантен. Постарел, конечно. Все мы не молодеем… Эх, знаешь, я ведь и тогда, в тридцать пятом, знала, что Королев наш далеко пойдет. Но он даже превзошел мои ожидания. Каким делом он руководит! Какое у вас огромное хозяйство! Кстати, он приглашал меня на работу. Сказал, что в библиотеке он для меня место всегда отыщет. А может, и посерьезнее работенку даст. И с жильем обещал помочь!
– Прекрасно! Переезжай! Будем рядом.
– Что ты, сыночек, в мои годы судьбу не меняют. А потом – на мне бабушка. А Аркадий Матвеевич? Он с таким трудом нашел место в нашем Энском тресте и теперь там на очень хорошем счету. Знаешь, репрессированным не так просто устроиться на работу… А квартира наша прекрасная в Энске? Нет, вряд ли я поеду.
– А что с твоим делом? С Флоринским?
– Флоринский очень плох. Множественные ожоги, третьей-четвертой степени – чуть не семьдесят процентов. Врачи считают, вряд ли выживет, – слезинка скатилась по ее щеке. – Но Серенчик – ой, Сергей Павлович – заверил меня, что он сделает все, чтобы ты к нему в госпиталь попал.
– Мама, скажи, почему такая необходимость, чтобы я навестил Флоринского в Бурденко?
– А ты что, – Антонина Дмитриевна посмотрела на сына грустно-грустно, – еще не понял?
– Не-ет, – протянул Владик.
– Он твой отец.
За десять месяцев
до описываемых событий
1 января 1960 года,
квартира Флоринского в Подлипках
Юрий Васильевич втащил уже собравшуюся уходить Антонину Дмитриевну в квартиру, запер за ней дверь. Ошеломленные Владик, Галя и девушка Флоринского по имени Нина остались на лестничной площадке. Однако Иноземцева нимало не удивилась. Она всю новогоднюю ночь, едва встретила после двадцатипятилетней разлуки своего бывшего друга, ожидала от него чего-то подобного.
– Узнаю тебя, Юрочка, – усмехнулась она. – Ты все такой же авантюрист.
– Снимай свое пальто и боты.
– Зачем?
– Поговорим.
– О чем, Юрочка?
– Для начала об Иноземцеве. Он мой сын?
– Мы
– Боже мой, Тоня! Речь не об этом! Почему ты мне тогда не сказала, что беременна?!
– Это что-то изменило бы?
– Кто знает. Но, скорей всего, да.
– Юрочка, мне не нужна от тебя никакая милость. Ни тогда не нужна была, ни сейчас тем более.
– А ты строгих нравов. И была, и осталась.
– Строгих? – грустно усмехнулась она. – Я отдалась тебе безо всякого брака, после недели знакомства на курорте. Очень ты пленил меня своими рассказами о звездах и межпланетных путешествиях и стихами Пастернака и Цветаевой. Дура была. Ведь примчалась к тебе потом в Ленинград. Девица – приехала сама, в другой город, к молодому человеку! Куда дела свою гордость? Мама до сих пор не знает. А узнала бы – убила. Ты это оценил? Чего тебе еще было надо, если даже мой приезд не подействовал? Значит, если б я тебе тогда, осенью тридцать четвертого, сказала, что жду Владика, ты бы опомнился и попросил моей руки? Смешно! Все прошло, Юрочка, пройдено и забыто. И нечего нам сейчас ворошить старые угли, все давным-давно сгорело.
– Как ты жила эти годы, Тоня?
– Как я жила? – снова вздохнула она с печальной улыбкой. – Трудно жила, как вся страна. В тридцать восьмом, когда взяли Лангемака с Клейменовым и других руководителей нашего РНИИ, я в один день рассчиталась, схватила Владика, маму и умчалась в Энск. Боялась, что до меня тоже дотянутся. Но, слава богу, обошлось.
– А почему именно в Энск?
– Там мой дядя, брат мамы, работал тогда председателем горисполкома. Он давно нас звал. Выхлопотал жилье. Там и войну мы всю провели. Дядю на фронте убило, в сорок первом, он добровольцем ушел… А мы что? Эвакуированных к себе брали на постой, вещи на барахолке продавали, варежки для фронта вязали, лебеду с крапивой ели… Много чего было, Юрочка, всего не расскажешь.
– А меня репрессировали, знаешь? Как Королева, как моего бывшего ленинградского шефа Глушко. В первую зиму, на Колыме – каким я чудом жив остался, не знаю. Потом меня оттуда в шарашку перевели, в Казань. Благодаря тому и спасся. В шарашке-то полегче стало, с Колымой не сравнить. Там я в сорок четвертом с Королевым познакомился. Потом, в сорок пятом, мы с ним в Германии работали, «фау-два» осваивали… Да, ты права, всего не расскажешь – а ведь жизнь, считай, прошла… Ты сейчас одна?
– Нет, у меня хороший человек рядом, Аркадий Матвеевич. Про тебя я не спрашиваю. Вижу – ты до сих пор паришь.
– Да уж, летаю… Знаешь, Тоня, я хотел бы тебя попросить: ты не говори пока Владику, что я его отец. Как-то мне перед ним неловко будет. Я лучше сам скажу, когда… Когда буду готов, что ли.
– Не волнуйся. Я и не собиралась ему ничего говорить…
– …Как видишь, – закончила свой рассказ мама, – Юрий Васильевич так и не собрался тебе ни о чем рассказать… Ох, и жаль его. Хороший он человек. Слабый, умный и хороший. Ты сходи к нему в госпиталь. Дай ему боже выкарабкаться. Я уж и бабуле сказала за его здравие молиться, и сама перед отъездом в церковь зашла, свечки поставила Николаю Чудотворцу и Святому Пантелеймону, целителю.