Сердце мертвого мира
Шрифт:
– С возвращением, - первой решилась сказать мать. Ее взгляд бегал круг Хани, выщупывал каждую щербину в домах за ее спиной, но она всеми силами избегала посмотреть в глаза названной дочери.
Хани стремительно подошла к ней, обняла. От нее пахло теплом и детством, растраченными мечтами. Женщина стояла и боялась пошевелиться, только спустя какое-то время ее руки легли Хани на спину и потрепали по затылку - как в тот день, когда вся деревня провожала их с Роком в далекий путь. Теперь от материнских объятий веяло холодом, и Хани поспешно высвободилась, отступая. Отчего-то рядом с этими людьми ей делалось тяжко, будто на плечи взвалили непосильную ношу, и она вот-вот переломит ей хребет.
"Будто чужие мне, - подумалось
– Мать испекла пирогов с тыквой, как ты любишь, - в усы произнес отец.
– Я возьму немного в дорогу, - улыбнулась Хани.
– Не останешься с нами?
– Мать так поспешила с вопросом, что выдала себя с головой. В ее взгляде читалась надежда. Не важно, как рассудит Мудрая - она не хотела видеть здесь подкидыша из озера. Может, за все эти месяцы, у них сложилась иная жизнь, в которой никто не шептался за их спинами, в которой не было места пересудам, мол, откуда бы взяться темной отметине, как не от родителей.
– Нет, - ответила Хани, развернулась и быстро зашагала прочь.
Если бы чужестранец был хоть на половину не так плох, они бы немедленно унесли ноги их деревни. Хани чувствовала, как все вокруг будто давит на нее. Дома словно нарочно вытягивают тени, чтоб пощупать ее, ухватить за подол юбки, старухи у деревенского очага перешептываются, кивают все разом, как заговоренные. Детвора - и та н спешит подступаться ближе, хоть им так и свербит прокатиться на белоснежной лошади, с завитыми рогами.
Больше Хани ни с кем и словом не обмолвилась. Юркнула в хижину Мудрой, прячась от досужих взглядов. Из боковой комнатушки, там, где обычно жили девчушки, взятые на обучение, показалась только одна веснушчатая девочка лет шести-семи. Хани помнила ее - Фила, дочка пивовара. Один глаз девочки перекрывала широкая полоска овечьей кожи, волосы на голове будто только недавно начали отрастать.
– Помоги, раз пришла, - окликнула Мудрая и Хани торопливо откинула тяжелый шкурный полог.
Здесь ничего не изменилось. Очаг в полу все так же чадил огнем, распуская круг себя запах трав, хвои и ягодного варева. С балок под потолком свешивались пучки травы, сушеных припасов, лука и засоленной рыбы. Мудрая прицепила на огонь котелок, взялась дергать из травяных метелок сушеные стебли. Раш лежал тут же, на горе шкур, укрытый до самого подбородка. Его голова тонула в буром медвежьем меху, губы часто дрожали.
– Его нужно раздеть, чтоб ни одной нитки не осталось. Он мокрый весь.
– Старая бросила травы в котел, скрылась за пологом, что вел в комору, где хранились более ценные, припасенные с весны, травы и коренья. Вернулась оттуда с глиняным горшком и ворчанием.
– Что на меня таращишся? Смерти ему желаешь что ли? Одежу потом сожги.
Хани присела на колени рядом с Рашем, приподняла его, стягивая рубашку. Ткань насквозь пропиталась потом, липла к рукам и телу Раша; Хан пришлось повозиться, прежде чем тело чужестранца удалось высвободить. Следом за рубашкой стянула сапоги и штаны. В одном из карманов на куртке карманника нашелся туго набитый кошель. Хани заглянула внутрь и едва не остолбенела - столько золотых монет она ни разу не видела. Интересно, где чужестранец мог их раздобыть? На всякий случай Хани обыскала каждую складку в куртке, чтоб ненароком не бросить в огонь то, что Рашу могло быть дорого. Общим счетом выудила три кинжала и тот, змеистый, который чужестранец вытащил из бока шамаи. Еще нанизанные на нитку три черные жемчужины и серебряное кольцо. Размером будто сразу на несколько пальцев. Кольцо сразу приютилось в ладони, огненные блики отсвечивали на огранке, по потолку хижины забегали искры бликов, будто от драгоценного камня. Девушка оборвала подол, - наряд фергайры больше был ей не надобен, - сложила в него все сокровища чужестранца. Подумав немного,
Ожоги светло-красными змеями ползли по всему его телу: от ушей к плечам, густыми завитками размножились на груди, миновали живот и устремлялись ниже, к паху и ногам. Хани тронула кожу, провела по одной выпуклой полосе, подивилась, что так спешно зажило. Откуда они взялись - чужестранец не говорил. Его тело не покрывала поросль курчавых волос, как было у всех северных мужчин, только тощая темная череда убегала вниз. Хани поспешно прикрыла чужестранца покрывалом. Щеки тронул стыдливый румянец. Для своих лет Хани засиделась в девках. Давно уж пора было встать с выбранным мужчиной под благословение, отдать ему целомудрие. Девушка беззвучно вздохнула, прогнала прочь воспоминания о шамаи. Словно прочитав ее мысли, Раш застонал, повернулся и ухватил ее за запястье. Хани освободилась, обернулась на шорох: откатив полог в сторону, за ними наблюдала Фила, но, как только ее обнаружили, девчушка тут же спряталась.
Она присела рядом, помешивая в котле, пока вода не вскипела. Вместе с паром маленькая хижина Мудрой наполнилась запахом весеннего леса, ароматы многотравья дурманили.
– Спать ты что ли пришла, - растревожил вздремнувшую Хани сиплый старушечий голос. Следом в подол свалилась груда обрезков овчины.
– На вот, оботри его как следует.
Хани послушно исполнила указания. Каждый раз, когда она касалась кожи чужестранца, тот вздрагивал, кривился, будто от боли.
– Чудное на нем, - сказала Мудрая, подбрасывая в котелок с отваром что-то из подола юбки. Вода миом покраснела, вспенилась розовым кружевом.
– Где ты сыскала этого чужестранца, девочка? От него смердит могилами, точно от самого Гартиса ушел. Руки все в крови, наверняка не одну жизнь загубил. Что за уговоры меж вами, ну, говори.
Сказав это, посмотрела пронзительно, будто забралась душу и там все перевернула. Девушка отвела взгляд, не зная, что отвечать. Эта старая женщина научила ее всему, что она теперь знала: лечить, заговаривать погоду на дождь, говорит с духами родных просторов и вычаровывать мелкое колдовство. Как теперь ей солгать? Что сказать, чтоб после не проклинать себя за трусость? Не бывать такому, чтоб северяне прослыли жульем. Но и сказать, как есть, означало бы обречь и себя, и чужестранца на погибель. И где была ее голова, когда она пускала коня по тропе в деревню? Бежать надобно было, бежать прочь и никогда не возвращаться в Северные земли.
– Ну?
– поторапливала Мудрая.
– Он жизнь мою спас, - ответила Хани.
– Это я уж слышала. Легла что ли с ним?
– прищурилась старуха.
– Любовь ежели, так и понятно, отчего тебе глаза залило так, что не видишь, с кем связалась.
Хани кивнула. Пусть лучше на это кивает, может, расспрашивать меньше станет. К тому времени, как она насухо вытерла Раша, отвар в котле трижды поменял цвет. Мудрая подкидывала в воду какие-то травы, хмурилась и бубонила себе под нос непонятные Хани речи. Потом велела Хани снять котел и выждать, пока остынет. Варево сделалось серым и постепенно загусло, сделалось тягучим, как первый мед.
– Теперь натирай его, - приказала старая женщина. Сама селя на мешки, раскурила от головни трубку и выпустила через ноздри горький дым.
– Только как следует натирай, чтоб кожа вся его была укутана, а то огонь не потушить.
– Какой огонь?
– переспросила Хани. Она думала, что Раш расхворался от того, что перемерз.
– Тот, что у него всередке горит, - нехотя ответила Мудрая. С видом древней вороны она потягивал табак, и приглядывала за каждым движением девушки.
– Не хворь у него. От того, что с ним, нет у меня ни бальзамов, ни отваров. Или помрет, или очухается - тут уж как боги рассудят. Только бежать тебе от него надобно, не защита он тебе.