Сердце Проклятого
Шрифт:
Мне нужно было уйти, но я стоял, не в силах отвести взгляд от мертвого тела человека, которого я любил. Я просто не мог уйти.
Четыре креста стояли на Голгофе в тот страшный день.
Четверо умерли на них за Эрец Израэль.
И один из них был распят по моей вине.
Я предал его на смерть.
— Я помню, — сказал Пилат глухим голосом. — В начале десятого часа того дня, перед самым хамсином, ко мне пришел га-Рамоти.
Он прокашлялся
— Странно, Ксантипп, но я помню этот день. Наверное, из-за бури… Перед самым началом грозы у меня начал ныть затылок и пришлось уйти с балкона. Сделалось не по себе, я прилег, но задремать не смог, и тут мой секретарь сообщил мне о приходе га-Рамоти. Этот иудей не побоялся стать нечистым и не стал вызывать меня в преторий — он вошел в дом, несмотря на праздник. Когда член Синедриона готов оскверниться в день Песаха, у него есть или важная просьба или дело, которое не может ждать.
Га-Рамоти пришел с просьбой…
Глава 7
Израиль. Шоссе 60
Наши дни
Зайд покрутил ручку настройки, уплывавшая куда-то радиоволна вдруг утихомирилась и из динамиков «тойоты» раздался чистый и четкий голос диктора.
— Наши корреспонденты сообщают, что только что в Иерусалиме, неподалеку от Яффских ворот, произошла перестрелка между сотрудниками «Шин-Бет» и несколькими неопознанными лицами, скорее всего, принадлежащими к одной из экстремистских арабских группировок. До сих пор ни одна из них не взяла на себя ответственность за произошедшее. Последствия перестрелки ужасны — погибли два офицера «Шабака», убиты четверо террористов, но под удар попали также мирные жители и туристы. Пока трудно сосчитать количество жертв теракта, но уже ясно, что речь идет о нескольких десятках пострадавших. По свидетельству очевидцев, в перестрелке принимала участие третья сторона — неустановленный пожилой мужчина и находившаяся с ним девушка, похожая на разыскиваемую властями по обвинению в пособничестве терроризму аспирантку кафедры археологии Иерусалимского Университета Арин бин Тарик. Их местонахождение на данный момент неизвестно, и в связи с этим полиция просит всех, кто имеет хоть какую-нибудь информацию об этих людях, звонить по номерам…
— Мы едем в Иерусалим? — спросил невозмутимо Якуб, раскуривая сигарету.
Зайд отрицательно покачал головой.
— Он уедет из Иерусалима. Что ему там делать теперь? Нам надо ехать в Эйлат, сын.
— Зачем, отец?
Если Якуб и удивился, то особо виду не подал.
— Передавали, что там его племянник, — пояснил Зайд и потер ладонью кончик своего похожего на клюв стервятника носа. — Я знаю Каца, он своих не бросает. Вот увидишь, он будет там уже сегодня вечером. Наша с тобой задача — чтобы ни с ним, ни с девушкой, ни с этим парнем из далекой северной страны ничего не случилось.
— Этот парень не из северной страны, — улыбнулся Якуб.
— Я — бедуин, — сказал Зайд серьезно. — Для меня все, что выше Египта — далекий север. Едем в Эйлат, сын. Те, кто пытался добраться до Рувима, обязательно попытаются добраться и до его близких.
Израиль. Эйлат
Госпиталь «Йосефталь»
Наши дни
Болела голова. Болела, несмотря на туман, который застилал сознание. Живот же совсем не болел. Вместо него была пустота. Яма. И оцарапанный пулей бок не саднил, а к этому ощущению Шагровский за
Что последнее он мог вспомнить? Головокружительный полет в бурлящем грязевом потоке, аттракцион покруче давно набившего оскомину «камикадзе» в аквапарках. Нет ни верха, ни низа, вокруг грохочут камни и ноет каждой клеточкой избитое ими тело. Едкую соленую жижу во рту. Дикое жжение в ране, а потом и во внутренностях. Желтую плотную пену, в которой он ворочался, словно червяк. Прыгающий свет фар в струях плотного дождя. Он пил дождевую воду, лежа навзничь прямо на асфальте дороги, и ощущал, как вода вытекает из него где-то внутри. Пил и никак не мог напиться. Потом пахло дерматином — такой запах он помнил по советским «жигулям». Ни одна другая машина так не пахла. От дешевых китайцев несло фенолом, от машин подороже — новой обивочной тканью, от автомобилей бизнес-класса — кожей, и только от «жигулей» исходил такой вот специфический аромат…
Что было с ним дальше? Вот его везут, потом провал. Снова несет дерматином и сразу же — лекарственный резкий запах. Полосами — свет-мрак-свет-мрак, потом свет буравит ему мозг, он пытается кричать, но на лице какая-то гадость, и надо сбросить ее, а сил нет… Он, вообще не может пошевелиться. Он даже крикнуть не может! Зато ворочается боль во внутренностях. Она грызет его, рвет на части. Он слышит голоса, но не может понять ни слова. Почему они говорят не по-русски? Где он? Что за дрянь колет его в руки?
Потом стало темно. А сейчас у него болит голова.
Он что-то видел совсем недавно — белое над собой видел. Точно. Если скосить глаза направо, то… Да… Вот эти трубки, банка на подставке, светящийся зеленым экран. Нет, это не телевизор. Он уже видел эту штуку… Как же она называется? Монитор! Точно! А эта банка на подставке — капельница! Значит, он в больнице. Кто-то подобрал его, умирающего на обочине. Кто-то привез его в больницу. Он умирал. Он точно помнил, что умирал…
Как же все-таки болит голова… И этот туман…
Он увидел над собой лицо, вернее, не лицо, светлое пятно, мелькнувшее на фоне идеально белого потолка, попробовал привстать, но тут же провалился в темный, гудящий колодец беспамятства. Там было хорошо. Там ничего не болело.
— Ну, все не так плохо, — сказал врач по-русски, обращаясь к человеку в наброшенном на плечи халате, который стоял у дверей в палату, облокотившись на притолоку.
Человек был высок, худ, с узким, прорезанным складками лицом, черными, зачесанными назад гладкими волосами и воспаленными от бессонницы глазами. И смотрел он на Шагровского профессионально холодным взглядом — так может смотреть на обездвиженного кролика не очень голодная змея.
— Сегодня вряд ли, но завтра к вечеру ты с ним поговоришь.
— Ты колешь ему обезболивающие?
— Ну, естественно, Шмуэль. Мы ему метра три кишок выбросили! Что же, мне его водкой поить? Не переживай, он парень крепкий, молодой, оклемается… Его завтра можно из интенсивной терапии переводить…
— Ну, а вот этого точно делать не нужно, — сказал Шмуэль, отрывая плечо от притолоки. — Мне здесь легче его охранять. Пусть полежит.
— У меня после вчерашнего в реанимации в коридорах раненые, — сказал врач с упреком. — Ты хоть понимаешь, что нельзя его держать в отдельной палате, когда люди после ампутаций по четверо-пятеро лежат? Чего ты боишься? Что он убежит? Так он не убежит! Я точно тебе говорю! Он если через два дня пойдет с ручками по стеночке, то будет ему счастье. А может и не пойти! Ему сейчас не мордоворотов у дверей надо, ему священника надо, чтобы помолился за здравие…