Сердце ворона
Шрифт:
– И кто сие творит?
Спросил это господин Рахманов. Но не в обычной своей мямлящей манере, а неожиданно твердо. Спросил – и въедливо смотрел на Кона. Холод в серых глазах, казалось, замораживает все вокруг.
Но Кон лишь легкомысленно пожал плечами:
– Ираида велела мне не нагонять тоску. Вы спросите лучше Ларису Николаевну – это она теперь молчит, глазенки в пол, сама скромность…
– Конни… – уже умоляла его Лара.
– …а было время, она так донимала всех вокруг расспросами, что и в самом деле тошно
Кон Лару не слышал, он уже откровенно веселился.
Это ли злое веселье подстегнуло Лару, или же тихие всхлипы впечатлительной Анны Григорьевны, – но она почувствовала вдруг, как в глубине ее души поднимается что-то до сих пор незнакомое ей. Непонятное и чужое. Ей даже дышать вдруг стало трудно, а нарастающий гнев жег сильнее огня – смолчать теперь не было никакой возможности.
– Что же здесь смешного, Кон? – очень спокойно спросила вдруг она.
Столь неожиданно спокойно – что сама удивилась.
– Ничего, Лара. Разве ж я смеюсь? – открыто издевался он. – Просто у меня хорошее настроение.
Лара бы, наверное, сейчас не удержалась и высказала ему все что думает. Но ее опередил господин Харди.
– Нет, Константин Алексеевич, вы именно смеетесь. А причин для вашего веселья я тоже не вижу.
Говорил он спокойно и даже легко, однако Конни под его потемневшими глазами мигом сдулся да притих.
Несколько минут за столом было слышно лишь позвякивание приборов: карп в сметане был великолепен, но Лара и вкуса не чувствовала.
А потом снова заговорил господин Харди:
– Господа, я теперь чувствую вину, что вовсе затронул эту тему и испортил всем настроение – мое проклятое любопытство. Простите, я не должен был… Однако же попробую все исправить. Нынче Александр Наумович бывал в Ордынцевской усадьбе и сообщил мне, что дом уже вполне пригоден для жилья. В самой-то усадьбе, понимаю, веселого мало, – ямка на его подбородке звала немедленно улыбнуться шутке, – однако, ежели добавить свечей, позвать музыкантов и, конечно же, пригласить гостей – станет куда более весело. Что вы думаете, господа, насчет званого ужина? Скажем, через две недели, в пятницу?
– Ничего нет лучше званых ужинов – конечно же мы будем! – за всех ответила madame Щукина.
Впрочем, едва ли кто-то собирался отказаться. У Лары так и вовсе душа замерла от радости.
Ведь лишь сегодня утром она обронила в разговоре, как хотела бы посетить усадьбу. Неужто он запомнил? И делает это для нее? Или просто счастливое совпадение?
Лара, как завороженная глядела на Харди, а тот с поклоном веско добавил:
– Благодарить за идею надобно мою очаровательную невесту, – он со значением поцеловал Данину руку.
Однако по замешательству Даны Лара тотчас поняла: та сама удивлена внезапным объявлением. Значит, все-таки…
На своем лице она поймала в этот момент взгляд чудесных глаз господина Харди: он улыбался как будто тайком. И ей одной.
Глава 7. Безликая
Рахманов заранее знал, кого застанет в номере. Телеграфировать Горихвостову, чтобы тот прислал чемодан, он так и не успел, потому любопытной Галине разгуляться было особо негде. Девица только вывернула карманы его плаща и потом, досадливо хмыкнув, даже принялась ощупывать подкладку…
Но то минуту назад. А нынче, когда Рахманов отворил дверь, она в своем голубом форменном, слишком тесном в груди платье делала вид, будто начищает подсвечник.
– Вижу, свечи принесла. Умница, – похвалил Рахманов.
Горничная, сдув со лба челку, заманчиво ему улыбнулась:
– Еще чего изволите?
Глаза у нее были дерзкие, а голос смелый – и не скажешь, что прислуга. Рахманов вдруг остро пожалел, что не может знать, о чем думает Галина в эту самую минуту. Был ли у ее обыска какой умысел, или же это обычное девчоночье любопытство? Дар его позволял видеть лишь прошлое – свершенные человеком действия и сказанные им слова. О помыслах же всегда оставалось только догадываться.
Лишь Лара совсем иное дело: ее мысли он знал, как свои. Но то Лара.
Вспомнив о ней, Рахманов неосмысленно приблизился окну. Замер у занавески, прислушался. Грустит, рассматривая это свое платье. Лара необычайно хороша в нем (она во всем хороша, хоть в мешковине), но, конечно, не понимает этого. И, с досадой убирая в шкаф, начинает воображать, что, когда вырастет, то станет известной художницей и купит себе десять платьев у настоящего Чарльза Уорта. И тогда-то эта Щукина… а нет, уже не воображает. Вспомнила, что мать ни за что не отпустит ее учиться, и теперь глотает слезы, обнявшись со старым плюшевым зайцем.
А ведь правду о ней Галина сказала – маленькая совсем. Ребенок. Слишком чиста мыслями и телом для чудовища вроде него. Этот мальчишка, Конни, как она его называет, – она ведь в него влюблена до сих пор. Конни этот дурак, конечно, и тысячу ошибок успел наделать. Но его слова, по крайней мере, не расходятся с делом; он искренен с нею – и в этом уже лучше Рахманова.
И, главное, нынче перед ужином он вполне однозначно выразил готовность защитить Лару. Но она этого, конечно, не поняла…
Рахманов же отвлекся на ту, что сейчас ласково зарывалась пальцами в его волосы. Он упустил момент, когда Галина подошла столь близко, и теперь (не гнать же ее?) отстраненно ждал, что она станет делать дальше. А горничная оказалась даже смелее, чем он думал: поняв его молчание по-своему, она потянулась к его губам.
Губы ее пахли спелыми яблоками, а поцелуй вышел горячим; лукавством было бы сказать, что он совсем не был интересен Рахманову. Но Лара этажом выше глотала слезы, не позволяя ни о чем другом думать. Кроме того, Галина была ему нужна для иного.