Сердце-зверь

Мюллер Герта

Парни грозились избить Эдгара, Курта и Георга. Только что из общежития ушли трое. Они обыскали комнаты и сказали парням: «Если наш визит кому-то из вас не по вкусу, пусть он потолкует с тем, кого здесь сейчас нет. Ara, потолкуйте с ним», — сказали те трое и показали сжатые кулаки.

Когда Эдгар, Курт и Георг пришли в комнаты-коробчонки, заказная злоба вдруг обессилела. Эдгар расхохотался и швырнул за окно чей-то чемодан. Курт цыкнул: «Ты, жаба, только пикни еще». Георг сказал: «Дерьмо, говоришь? Верно: у тебя изо рта несет, зубы у тебя гнилые».

В

каждой комнате кипел от злости только один из парней, сказали Эдгар, Курт и Георг. Пыл этого парня пропал впустую, так как трое других — во всех комнатах разыгралось одно и то же — не поддержали четвертого, кипятившегося. Стояли там, молчаливые, угасшие.

Тот, что взбеленился в коробчонке Эдгара, бросился вон, хлопнув дверью. Сбегал вниз и вернулся со своим чемоданом. Заодно и ботинки Эдгара принес.

Обыск в комнатах-коробчонках был делом недолгим — негде развернуться.

Эдгар сказал: «Ничего не нашли». А Георг сказал: «Блох переполошили, теперь на простынях черные крапинки. Ребята ночью спят беспокойно или вскакивают и слоняются по комнате».

Зато было где развернуться при обыске у родителей Эдгара, Курта и Георга. Мать Георга прислала письмо со своими болями в селезенке, которые усилились от пережитого страха. Мать Курта прислала письмо со своими болями в желудке, от которых впору на стенку лезть. А отцы впервые приписали несколько слов: «Чтоб ты мне впредь не смел так изводить свою мать».

Отец Эдгара приехал в город на поезде, в городе сел на трамвай. Сошел не на той остановке, что возле общежития, а подальше, так как не рискнул пройти через кудлатый парк. Добравшись, попросил кого-то из общежитских передать Эдгару, что его ждут внизу, у дверей.

«Спускаясь по лестнице, я сверху посмотрел и вижу: стоит возле стеклянной витрины, — рассказывал Эдгар, — маленький такой, читает объявления. Ничего тут нет интересного, говорю. А он протягивает мне кулек с орехами, свежесобранными, из дому. Потом вытащил из нагрудного кармана мамино письмо и сказал: „Парк совсем одичал, люди туда не ходят“. Я молча кивнул. В письме прочитал, что у матери нет больше сил терпеть боли в селезенке».

Эдгар с отцом пошли через парк в бодегу, что сразу за трамвайной остановкой.

— Трое на машине, — сказал отец Эдгара. — Один остался на улице возле дома. Сидел на мостках над канавой и ждал. Это был просто шофер. Двое вошли в дом. Один хоть и молодой совсем, а с лысиной. Другой — старик, седой уже.

Мать Эдгара хотела поднять оконные шторы, но лысый распорядился: «Оставь все как есть и зажги свет».

— Старик перерыл постели: шарил в подушках и одеялах, в матрасе. Потребовал отвертку. Лысый вывернул винты из кровати и всю ее разобрал.

Эдгар шел медленно, отец шагал размашисто, шли они по дорожке парка бок о бок, совсем рядом. Рассказывая, отец пристально смотрел на кусты, словно пересчитывал листья. Эдгар спросил:

— Что ты там все будто ищешь чего?

Отец сказал:

— Они подняли ковер и всё вышвырнули из шкафов. Ничего

я не ищу, я там ничего не потерял.

Эдгар ткнул отца в грудь. Он еще раньше заметил, когда отец вытаскивал письмо из кармана, — одной пуговицы на его куртке не хватало. Эдгар засмеялся:

— Верно, пуговицу ищешь?

Отец сказал:

— Ну, должно быть, в поезде от меня убежала.

Письма от двух дядей Эдгара, австрийского и бразильского, они не смогли прочитать, сказал отец Эдгара, письма-то на немецком языке. Но забрали с собой. И фотографии, которые там же, с письмами, лежали. На снимках были дома самих дядей, родня и дома родни. Дома все как один. «Сколько комнат у них в Австрии?» — спросил старик. А лысый, показывая бразильскую фотографию, спросил: «Что это за деревья?» Отец Эдгара пожал плечами. «Где письма к твоему сыну, — спросил старик, — письма от его двоюродной сестры?» — «Да она ни разу еще ему не написала», — сказала мать Эдгара. Старик: «Точно знаешь?» Мать Эдгара ответила: «Ну, она-то, может, и пишет, да только он никаких писем не получает».

Старик вытряхнул на стол из всех шкатулок пуговицы и застежки-молнии. Лысый как попало раскидал отрезы, холст для подбортов, ткань для подкладки. Отец Эдгара сказал:

— Теперь матери уже не припомнить будет, что какой заказчик ей отдал.

Они спросили еще: «От кого у тебя журнал мод?» Мать Эдгара показала портфели с письмами и фотографиями: «Брат мой из Австрии прислал». — «Ну, вот что, — сказал старик. — Рисунок в полосочку знаете? Скоро приоденетесь в полосочку».

В бодеге отец Эдгара опустился на стул так осторожно, как будто боялся кого-то столкнуть с сиденья. Лысый в комнате Эдгара оторвал кайму от оконной занавески, выбросил из шкафа старые книги, каждую перевернул и потряс, нет ли чего между листами. Отец Эдгара прижал ладони к крышке стола, иначе было не унять дрожь. И сказал:

— Да чего такого может быть в старых книгах. Только прах из них посыпался.

Отпивая из рюмки, он расплескал водку.

— Цветы, что на подоконнике, из горшков выдернули и руками своими раскрошили землю, — рассказал отец Эдгара.

Земля сыпалась на кухонный стол, между пальцами у них повисли тонкие корешки цветов. В поваренной книге лысый по слогам прочитал: «Печенки по-бразильски. Куриные печенки обвалять в муке». Заставил мать Эдгара перевести. «Уж похлебаете баланды, — сказал, — той самой, в которой на целый котел два бычьих глаза плавает». Старик тем временем вышел на двор, там всё обшарил.

Эдгар подлил отцу водки и попросил:

— Ты не гони так рюмку за рюмкой.

— Шофер встал и давай мочиться в канаву, — сказал отец Эдгара и отставил пустую рюмку. — Что значит «не гони», вовсе я не гоню. Шофер мочился, а утки все сплылись к нему и смотрят. Подумали, им чистой водицы наливают, как обычно в этот час. Шофер осклабился, штаны застегнул и отломил гнилую щепку от края мостков. Раскрошил ее пальцами и бросил на траву. А утки подумали, это им пшенички бросили, как обычно в этот час. И стали клевать древесную труху.