Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал

Камша Вера Викторовна

Глава 1

Фельсенбург

Окрестности Мариенбурга

Ставка фок Варзов

400 год К.С. 20-й день Весенних Ветров

1

«Жизнь коротка, — пугал составитель трактата «О медицине», — ремесло же врача требует от избирающего его не только всего отпущенного Создателем срока, но и души». Размеры фолианта подтверждали нешуточность угрозы, но отступать Руппи не собирался. Душа наследника Фельсенбургов

уже была отдана морю и адмиралу, но хороший морской офицер обязан уметь не только прокладывать курс, управляться с парусами и стрелять из пушек, но и разбираться в ранах. Ледяной не попал бы в плен, знай его адъютант, как остановить кровь. Их спасла встреча с вражеской галерой, но больше подобных удач Руперт не желал. Может Джильди, может Бешеный, сможет и он. Удача моряка в его голове и в его руках.

Лейтенант набросился бы на медицину уже в Придде — помешали уроки иного рода и тренировки с Арно Сэ. Жаль, что назвать свое знакомство дружбой они не имели права. Оба. Потомки варитов и союзники агмов всегда останутся врагами, хотя самый опасный враг караулит отнюдь не у чужих орудий. В этом они тоже сошлись. Бермессер с Хохвенде в глазах талигойцев не перестанут быть подлецами, пусть их подлость четырежды на руку Талигу. Отца Арно застрелил тоже подлец, и неважно, что смерть маршала Савиньяка пошла на пользу Дриксен. Убийца и предатель, останься он жив, может рассчитывать на золото, но не на протянутую руку. Именно это Руппи и сказал на прощание виконту.

Сейчас Арно ждал боя, а может, уже дрался. Бруно хотел двинуть армию сразу же после ледохода, а весна в этом году нагрянула рано. Бросила в карету букетик подснежников, рассмеялась, и началось… Синие сумерки, полуденное золото, сумасшедшие летящие сны, после которых хочется смеяться и петь, а не сидеть в библиотеке, но Руппи сидел. Одолевая страницу за страницей, записывая, зарисовывая, повторяя вызубренное накануне. Он работал, а вокруг резвились солнечные зайчики. Лейтенант морщился, отворачивался, пересаживался, но светящиеся весенние пальчики тянулись за ним, норовя выманить к звенящим ручьям и набухающим почкам.

— «Хирург должен быть молод и силен. — Когда не получалось сосредоточиться, Руппи принимался читать урок вслух. — Подобно искусному бойцу, он должен в равной степени владеть обеими руками и обладать той мерой жестокости, что позволяет делать необходимое, не поддаваясь опаснейшему врагу, имя коему жалость…»

— Руппи! — В неожиданно раздавшемся нежном голосе звучал упрек. — Что за ужасные слова?

— Мама? — Лейтенант торопливо захлопнул книгу. — Это трактат по медицине… Захотелось посмотреть.

— Тебе стало хуже? — бросилась к сыну герцогиня. — Ты такой бледный…

— Ничего подобного! — запротестовал Руперт. — Я собрался написать бабушке, а она любит точность. Я решил посмотреть, как называется то, что со мной было.

— Позови мэтра Лукиана, — подсказала мама, — он продиктует, а эту книгу лучше отдать. Ее сочинил недобрый человек. Назвать жалость врагом?! Это… безбожно.

— Это иносказание, —

вступился за фолиант Руппи. — Врач должен лечить, даже если это причиняет боль. Не прикажи адмирал цур зее проделать во мне еще одну дырку, меня бы уже не было.

— Не говори так, — попросила герцогиня. — Пожалуйста, никогда такого не говори.

— Не буду. — Руппи виновато прижал к губам прохладную руку и замолчал. Он слишком долго не был дома и отвык от матери, от того, что она вечно ждет худшего. «Рожденная в орлином гнезде горлинка»… Так называли единственную дочь Элизы Штарквинд. Нежную, кроткую, невероятно красивую. В детстве Руперт любил повторять за отцом, что нет волшебницы прекрасней Лотты; став взрослым, он в этом убедился. По крайней мере, никого красивее матери он не видел ни в Дриксен, ни в Талиге.

— Милый, — прошептала герцогиня, не отнимая руку, — забудем про твою книгу. Нам надо поговорить. Очень серьезно. Я сяду?

— Конечно. — Руппи поспешно отодвинул злополучный трактат. Это придется пережить. Мама будет просить об отставке или хотя бы об отпуске по болезни, он скажет «нет» и будет повторять это «нет», пока не придет письмо от Олафа или от бабушки. Слуги и сестры станут смотреть на него как на чудовище и убийцу, а мама — улыбаться и мертвым голосом говорить о фиалках и приданом Агаты и Деборы.

— Руппи, я даже не знаю… Не знаю, как тебе сказать. Ты будешь сердиться.

— На тебя? — возмутился сын. — Никогда.

— Я очень виновата перед тобой, но ведь ты меня простишь? Пожалуйста, пойми меня. Я не могла поступить иначе…

— Мама, я никогда не стану на тебя сердиться. Ты просто не можешь быть виновата. Что случилось?

— Ты говоришь, что здоров, но я же вижу! Тебе нельзя на корабли, спроси мэтра Лукиана… С легкими не шутят.

— Мэтр Лукиан не хирург, — начал Руппи, но вспомнил, что у него есть более веский довод. — Не волнуйся. В море в этом году я вряд ли выйду. И никто не выйдет, у нас просто не осталось кораблей. — Северный флот уцелел, да и Западный не весь пошел на Хексберг, но правда маму не убедит…

— Так у вас нет кораблей?

Она не сказала «какое счастье», только глаза засветились, словно вобрав в себя весну. Неудивительно, что в них тонула половина кесарии. Руппи заставил себя предать «Ноордкроне» и улыбнулся.

— Нет. Альмейда, шторм и паркетные мерзавцы списали нас на сушу.

— Какие мерзавцы?

— Фридрих с его швалью. — Ненависть вырвалась наружу пушечным ядром. — Их еще и не так…

— Руппи!

— Ты хотела знать, кто у нас мерзавец, я ответил. Могу объяснить почему.

— Не надо. — Теперь в ее глазах плакал дождь. — Я… Кузен — отважный человек.

— Тогда почему он так любит трусов?

— Не знаю… Я ничего не знаю и не хочу знать. Война и политика — это ужас. Бессмысленный и безбожный, но все от них без ума. Даже мама… Они и тебя заставили воевать.

— Меня никто не заставлял, мама. И вообще мы говорили о другом.

— Верно… Руппи, я сожгла твои письма. Я не могла тебя отпустить в таком состоянии, а ты бы помчался. Я тебя знаю, ты бы помчался…