Серебристая бухта
Шрифт:
Все, кто мог еще помнить те давние времена, говорили, что Кэтлин – дочь своего отца. Она всегда была чем-то занята, потрошила рыбу или тайком водила меня в Музей китобоев, а это для восьмилетней девочки казалось верхом свободы. Моя мама была на целых пятнадцать лет моложе, но казалась более взрослой, она одевалась с иголочки, пользовалась косметикой и всегда была идеально причесана. А Кэтлин, в рваных брюках, непричесанная, острая на язык, с ее историями про акул, была для меня олицетворением свободы. Статус богини окончательно закрепился за Кэтлин в мой второй приезд, когда она взяла нас с мамой на рыбалку и нам нанес визит
Кэтлин подробно объясняла назначение разных «мушек» и прикрепляла их к леске, и вдруг не дальше чем в десяти футах от нас из воды беззвучно появилась огромная черно-белая голова. У меня перехватило дыхание, а сердце заколотилось так, что я даже испугалась, что это чудище его услышит.
– Тетя Кэтлин, – шепотом позвала я.
Мама спала на койке, слегка приоткрыв накрашенные губы. Помню, у меня тогда мелькнула мысль, что, наверное, лучше спать, когда тебя собираются убить, так ты не узнаешь, что происходит.
– Что это? – срывающимся голосом спросила я.
Я правда думала, что это чудище собирается нас съесть. Я видела зубы (так я думала) и огромный глаз, который словно бы нас оценивал. До этого я уже видела старые гравюры с морскими чудищами и в музее разломанный корпус «Мауи II» – доказательство того, как они не любят людей. То существо было таким большим, что могло проглотить нас, как маленькую рыбешку.
Но тетя только глянула мельком через плечо и снова вернулась к своим наживкам.
– Это, милая моя, всего лишь горбатый кит. Не обращай на него внимания, он просто любопытничает. Скоро он уплывет.
После этого тетя больше не смотрела на кита, словно он был обычной чайкой. И действительно несколько минут спустя огромная голова снова ушла под воду и кит уплыл.
Вот что я в них люблю: несмотря на их мощь, силу и устрашающий вид, киты самые добрые существа на свете. Они приходят, чтобы посмотреть на вас, а потом уходят. Если вы им не понравитесь, вы это легко поймете. А если они подумают, что дельфинам достается слишком уж много внимания, они могут зайти в залив и из ревности переключить внимание пассажиров на себя. В их поведении порой бывает что-то детское, они могут вредничать и озорничать. Киты словно не могут устоять перед искушением, им обязательно надо посмотреть, что там такое происходит.
В давние времена китобои называли горбачей «веселыми китами». Я, когда пять лет назад начала вывозить в море туристов, смогла убедиться, что это прозвище очень им подходит. Один раз я вызвала по радио других ребят, потому что увидела кита, который плавал брюхом кверху и помахивал при этом плавником. А в другой раз наткнулась на горбача, который целиком вертикально выпрыгнул из воды и сделал оборот на триста шестьдесят градусов, как какая-нибудь веселая громадная балерина – пируэт, просто потому, что ему так хотелось.
Я уверена, что определение «веселая» не для меня, но Кэтлин как-то сказала, что, видно, я чувствую такую связь с китами, потому что они по натуре одиночки. У них нет союзов «самка – самец», во всяком случае длятся они недолго. Самцы не исполняют родительские обязанности. Кэтлин не упомянула о том, что самки не моногамны – тогда ей уже не надо было мне об этом говорить, – но как матери они достойны восхищения. Я видела, как самка горбача, чтобы вытолкать своего детеныша на глубину, рисковала сама оказаться на берегу. Я слышала, как их песни любви и потери разрывали тишину океана, и рыдала вместе с ними. В этих песнях можно услышать всю радость и боль матери, которая неразрывно связана со своим ребенком.
После смерти Летти в моей жизни был период, когда я думала, что уже никогда не буду счастлива. Ничто не может заглушить боль потери ребенка, ее невозможно измерить, она так велика и так невыносима, что не высказать словами. Это неотступающая физическая боль, каждый раз, когда начинаешь думать, будто сможешь двигаться дальше, она возникает снова и, как волна прилива, забирает тебя с собой.
А если ты винишь себя в смерти ребенка, дни, когда у тебя получается приподнять голову над водой, случаются еще реже. В те первые дни мне было тяжело вспоминать о том, что у меня было два ребенка. Сейчас я могу сказать Ханне спасибо за то, что осталась жива, но в первые недели, когда мы только приехали в Сильвер-Бей, я была совершенно опустошена и ничего не могла ей дать. Не могла ни приободрить, ни согреть, ни приласкать. Я словно оказалась заперта в каком-то недоступном месте, меня пожирала боль, и там было так жутко, что я даже боялась подпускать Ханну слишком близко к себе.
Вот тогда я увидела в море мою единственную возможность освободиться от этой боли. Я смотрела на него не как на нечто красивое и успокаивающее в своем постоянстве, нет, оно было для меня как тайник с виски для алкоголика. Алкоголик наслаждается знанием о том, что у него есть этот тайник, и тем, что спрятанный виски сможет принести ему облегчение. Летти не было рядом, и это не могло принести облегчения, только не в тот момент, когда я просыпалась от своих наполненных кошмарами снов. Я чувствовала ее рядом, прижимала к себе, вдыхала медовый запах ее волос, а потом вдруг просыпалась и кричала оттого, что знала, где она на самом деле. Я слышала в тишине ее голос, в моем мозгу звучало эхо последних криков нашей разлуки. Я обнимала пустоту, и эта пустота, несмотря на то что вторая дочь оставалась со мной, превращалась в бездну.
Кэтлин была не дура. Когда я заинтересовалась ее лодкой, она, наверное, сразу догадалась, что у меня на уме. Из-за депрессии я не понимала, насколько могут быть очевидны мои мысли для окружающих.
Как-то днем мы бросили якорь за мысом, Кэтлин отвернулась от меня и с горечью в голосе сказала:
– Ну давай, вперед.
Я, ничего не понимая, смотрела ей в спину. День был ясный, помню, я тогда почему-то подумала, что, наверное, Кэтлин не пользуется солнцезащитным кремом.
– Что значит – вперед?
– Прыгай. Ты ведь это задумала?
Я считала, что у меня уже все атрофировалось и я не смогу ничего почувствовать, но эти ее слова были как удар под дых.
Кэтлин повернулась и пристально посмотрела мне в глаза:
– Ты уж прости, что я не буду смотреть. Не хочу врать твоей дочери о том, что случилось с ее мамой. Если не буду смотреть, смогу сказать, будто ты упала за борт.
Я даже закашлялась. Воздух вырывался из моей груди, я не могла произнести ни слова.
– Эта маленькая девочка уже многое испытала, – продолжила Кэтлин. – Когда она узнает, что мама не любила ее достаточно для того, чтобы продолжать жить, это ее добьет. Так что, если собираешься это сделать, делай сейчас, пока я не вижу. Не хочу еще полгода жить на нервах и постоянно думать о том, как ее от этого уберечь.