Серебряное прикосновение
Шрифт:
Пока Джон не ощущал нехватку заказов и даже жалел, что не может часть их передать Эстер. Он как всегда был чрезвычайно рад, что в семействе появится прибавление, хотя по внешнему виду жены, по ее потухшему взору, бледности и изможденности понимал, что вполне можно было бы обойтись и без пятой беременности.
Словно в отместку за то, что с самого начала родители не считали его желанным, третий сын Бэйтменов, Уильям, появился на свет после долгих, мучительных для его матери часов схваток, особенно сильных и болезненных. Ко всему прочему, младенец шел не головкой, а ножками, что невероятно осложнило роды. Третий сын чуть не отнял жизнь у Эстер. И если бы она не была по натуре борцом, упрямо стоящим до конца, то, возможно, и сдалась бы, не выдержав столь тяжких испытаний.
После того, как все уже было позади, Эстер
Уильям с первых дней своей жизни продемонстрировал абсолютную несхожесть с отцом, поэтому у него не было ни малейшего шанса пробудить в Эстер такую же любовь, какую она испытывала к его старшим братьям и сестрам. В Уильяме Эстер почему-то видела сходство с одним из своих сводных братьев, особенно жадным и бесцеремонным, принявшим активное участие в дележе ее дома. Когда ребенка попытались положить обратно в колыбель, он, как и предполагала Эстер, громко и пронзительно закричал в знак протеста. Она закрыла глаза и в ужасе отвернулась, думая о том, что произвела на свет маленькое «чудовище», которое будет грозой всех нянь и воспитателей.
Страхи Эстер постепенно оправдывались. Накормленный, переодетый в чистое, сухое белье, Уильям не прекращал визгливого плача и молотил своими крошечными кулачками всякого, кто приближался к его колыбели. Казалось, что спать ему вовсе не нужно, и Бэйтменам приходилось вскакивать по нескольку раз за ночь и успокаивать ребенка. Удивительно, но лучше всего это получалось у Энн. Ее мягкий, приятный голос, спокойные интонации заставляли младенца прекращать рев и прислушиваться. В голосе Энн он явно чувствовал любовь и ласку. А для нее заботиться о малыше стало любимым занятием, и, несмотря на то, что она сама была еще ребенком, с Уильямом Энн обращалась как с маленьким человечком, а не как с куклой.
Абигайль, которая за четырнадцать лет жизни в семье Бэйтменов довольно сильно располнела, раздобрела, не переставала возносить хвалы Господу Богу за Энн.
— Она точь-в-точь как маленькая мама для Уильяма, — говорила Абигайль, — я уверена, что если бы не Энн, я давно бы уже попала в лечебницу для сумасшедших.
Эстер в душе думала точно так же. И даже была рада, потому что Уильям, сам того не зная, помог Энн, что называется, «раскрыть створки ракушки», в которую она сама себя посадила. Гордость за то, что она — единственный человек, заботу которого признает этот малыш, позволила Энн обрести веру в себя и осознать, что она — важный «винтик» в семейном «колесе». Энн всегда была тихой, стеснительной, неловкой девочкой, но теперь она уже не опускала голову и не смотрела в пол, оказываясь в центре всеобщего внимания. Казалось, что излишняя, никому не нужная стеснительность и смущение покинули ее навсегда.
И хотя Эстер было довольно трудно преодолеть свою изначальную неприязнь к Уильяму, она все же сделала это. Ведь ее сын был рожден от горячо любимого ею мужа. Но тем не менее Эстер ощущала, что питает гораздо большую любовь к старшим детям.
Со временем Уильям изменился и перестал напоминать Эстер ее дальнего родственника. Он превратился в симпатичного улыбчивого карапуза, щекастого, с темными курчавыми волосами и, как впоследствии выяснилось, жизнерадостным характером. Но в отличие от своих сестер и братьев, Уильям обладал какой-то сверхмощной разрушительной силой. Он ломал и крушил все, что попадалось на его пути. Игрушки, которые годами переходили от старших детей к младшим, Уильям ломал или рвал, как только они попадались к нему в руки. Если же мальчику не хватало сил, чтобы порвать или разломать предмет, он немедленно отшвыривал его в сторону с такой силой, что обязательно разбивал или ронял вещи по соседству. И когда малыша начинали ругать, то он просил прощения так трогательно и так беспомощно, что ни мать, ни отец, ни старшие братья и сестры не могли устоять и очень быстро сменяли гнев на милость. Взгляд его светло-карих глаз был настолько ясным, чистым, а слова извинения, которые он нежно лепетал, — настолько искренними, что Уильяму прощалось все и сразу. Эстер поняла, что природа наделила ее сына при рождении особой силой, пожалуй, самой мощной из всех, что существуют на свете.
Уильям умел подчинять себе людей, и делал он это не чем иным, как личным обаянием. Это был дар Божий, великий и редкий.
Энн стала его защитницей и покровительницей буквально с первых минут жизни. Она постоянно скрывала все шалости и проделки Уильяма от матери, когда это было возможно, и придумывала для брата извинения и оправдания. Когда Эстер приходилось наказывать Уильяма, запирая на ключ в спальне или награждая увесистым шлепком, тот воспринимал кару со стоическим спокойствием, даже с некоторым удивлением, отчего это ему никогда не удается сломить характер матери. А вот Энн безудержно рыдала, жалея своего любимца.
— Ну, по крайней мере, мы знаем наверняка, что третьего ювелира в семье не будет, — говорил Джон, когда ему сообщали об очередной выходке младшего сына. — По всем признакам, он станет боксером, когда вырастет.
— Нет, только не это, — вздыхала удрученно Эстер.
Уильям часто совершал «набеги» в мастерскую. Он умудрялся ускользнуть от Абигайль или Энн и, стоя возле двери в мастерскую, колотил в нее руками и ногами, требуя допуска. Если же этого не случалось, Уильям швырял все, что попадалось ему под руки, через верхний проем двери, прямо внутрь мастерской. Нижний проем, во избежание его проникновения, всегда оставался закрытым наглухо. И каждый раз Эстер приходилось прерывать работу и силком отводить Уильяма обратно в детскую.
Эстер замечала, что в связи с постоянными скандалами, устраиваемыми сыном возле мастерской, да и где угодно в доме, она стала чаще и быстрее уставать. Но ласковые, любящие руки Джона, его нежные слова всегда служили ей лучшим утешением и лекарством от утомления…
Их шестой и последний ребенок, четвертый сын, родился в ноябре 1747 года. В отличие от Уильяма, его брат появился на свет легко и быстро. Как ни странно, но Уильям ничуть не обиделся и не стал возмущаться, когда в семье появился «новичок», его прямой «конкурент» за родительскую любовь. Единственное, что вызывало в нем раздражение, так это имя, которое Уильям никак не мог выговорить, — Джонатан.
«Джонтон» — так поначалу звал он своего младшего братишку, но с характерным для него упрямством Уильям учился произносить это имя до тех пор, пока это ему не удалось.
— Джонатан! — как-то раз победно крикнул он и немедленно огласил воплями радости весь дом, да так, что все члены семьи и прислуга заткнули себе уши.
После появления на свет Джонатана взрослые в семье стали поговаривать о том, что настал момент вновь сменить место жительства и переехать в более просторный дом. Летисия, которой к тому моменту исполнилось четырнадцать лет и которая была слишком сообразительной для своего возраста, придерживалась другого мнения. Прежде всего она заметила, что ее отец определенно считал себя инициатором предполагаемого переезда. Но с другой стороны, она уже понимала, что мудрая женщина вполне может манипулировать мужчиной, в частности, позволять ему выдавать ее идеи и мысли за свои собственные, и даже заставить мужчину поверить в это.
Летисия знала наверняка, что ее отцу было очень хорошо и спокойно на Никсон Сквер, он был счастлив и доволен в этом доме. И вдруг, неожиданно ему приходится срываться с обжитого места, вырывать с корнем устои и традиции семьи Бэйтменов и перевозить всех на северную окраину Лондона, в местечко под названием Банхилл Роу…
В конце концов Летисия сделала вывод, что переселение было в конечном счете желанием ее матери, с доводами которой отцу пришлось согласиться.
Старшая дочь Бэйтменов была в этом недалека от истины. Однако Летисия была неправа, полагая, что решение принимали поспешно. Джон и Эстер много спорили об этом. Джон, не забывая об угрозе, исходившей от Шеффилд Клейт, выдвигал это как серьезный аргумент против переезда с Никсон Сквер. Эстер же была убеждена в том, что шаг к большей независимости нужно было сделать давно. Джон уже достаточно поработал в качестве мастера по найму и теперь вполне мог переехать подальше от центра города, где его не будут связывать условности и ограничения, характерные для Лондона, и где он вполне мог бы, наконец, стать независимым от других. Уровень квалификации Джона как мастера был вполне подходящим для любого рода работы.