Серенада на трубе
Шрифт:
— Ну, вот так, как я говорила.
— Как? Пожалуйста, скажи мне, — попросила я, — что это такое значит.
— Что, что, — проворчала она, — очень просто, не притворяйся дурой, все это знают.
— Даю тебе честное слово — я понятия не имею. Прошу тебя, скажи, прошу тебя.
Она приблизила ко мне голову, и, думаю, от натуги у нее сморщился нос. Я была много выше, пришлось съежиться, пригнуться книзу, чтобы она могла достать ртом до моего уха.
— Шухер, — выпалила я, — у тебя нос как сосулька. Что с тобой?
— Слушай внимательно, —
— Перестань лезть мне в душу, — сказала я, — я ничего не понимаю. Почему ты обязательно должна говорить мне на ухо? Ты вслух, тебя никто не видит, ведь темно.
— Я уже сказала.
— Что сказала? Я ничего не поняла.
— Я уже сказала. Вот это что. Ты ни с кем до сих пор не целовалась?
— Какое это имеет значение, может — да, а может — нет. А ты целовалась?
— Я? Ого! — заявила она.
— С Якобом — Эниусом-Диоклецианом?
— Тебя не касается, с кем, но целовалась.
— Я не знала, что у тебя есть и другие.
— Весь век с одним не живут, — заявила она.
— Почему это не живут? Я думаю, прекрасно живут.
— Нет, не живут. Радуйся жизни, пока еще можно. Вот в чем дело.
— А–а–а, — удивилась я, — подумай, а мне и невдомек. А кто же другие?
— Есть там разные типы, — произнесла она, — ты их не знаешь.
— Жаль. Очень бы хотелось хоть раз увидеть тебя с кем–нибудь из них. Я никому не скажу, честное слово. Жутко хочется увидеть тебя с каким–нибудь типом. О чем вы с ним говорите?
— А разве обязательно говорить? Целуешься все время и держишь его за руку.
— И как это? Приятно? — спросила я.
— Хм, не очень. Только вначале, а потом начинаешь скучать, потому я их и меняю.
— А они как? Они тебя не меняют?
— То есть как?
— В городе ведь есть и другие девочки.
— Может быть, — сказала она, — может быть. — И снисходительно улыбнулась.
— Во всяком случае, спасибо тебе, — сказала я. — Это была очень интересная беседа. Было бы обидно просто так уезжать. Ты потрясающа, честное слово. Передай от меня привет всем своим типам.
— Бред какой–то, — сказала она, — откуда они знают, кто ты?
— Им и не обязательно знать. Ты просто передай привет, вообще.
— Зачем? Какая мне от этого радость?
— Но и печали никакой. Или есть какая–нибудь?
— Какая?
— Тебе не будет никакой печали, если ты передашь им привет.
— Да зачем, ты их что, знаешь?
— Конечно, знаю. Еще бы. Ведь у одного из них велосипед, да? «Диамант» с сеткой на заднем колесе?
— «Диамант»? — удивилась она.
— Да. А другой работает под Бельмондо. Он некрасивый, но сложен по–тряс–но! Черт возьми, ты что, его не знаешь?
— Какой это?
— И чемпиона по брассу, которого тренировал Бубу Хольд и который дважды побил национальный рекорд, ты тоже не знаешь? А брат его студент, искусством занимается, целыми днями малюет на холме у сасского кладбища. Высокий такой, как американец, и жует резинку. Я два раза играла с ним в баскетбол.
— Какой это, слушай, какой? — закричала она взволнованно.
— Но главное тот, что играет на трубе. Господи боже мой, ты когда–нибудь слышала, как он играет? Тот белокурый мальчик, который поднимается на башню и играет, и все собираются на площади его послушать. Тогда все окна в городе открываются и все красивые девушки сходят по нему с ума. Они потом готовы пойти за ним на край света, а ему на это наплевать, потому что у него золотая труба, и оттого ему даже неважно, есть ли на небе солнце. Ты знаешь его?
— Какой это? Какой?
Она вцепилась в меня обеими руками и стала трясти,
— Какой это? Познакомь меня. Откуда ты его знаешь? Прошу тебя. Я устрою так, чтобы тебя не выгоняли. Познакомь меня, пожалуйста.
— Подожди, — сказала я. — Что–то непонятно. Это же твои типы. Я просто хотела передать им привет, и только.
— Какие типы?
— Те, которых ты меняешь, чтобы не соскучиться.
— Врешь ты. Нет у меня никаких типов. Ты врешь, чтобы от меня избавиться, чтобы не знакомить меня с ними.
— Так ведь ты сама рассказала мне и то и се…
— Слушай, честное слово, я поговорю, чтоб тебя оставили. Только ты меня познакомишь? Познакомишь? Скажи!
Я встала. У меня все затекло, и было холодно. Каменные стены не подпускали лета, небо блестело, как туго натянутый пузырь, — если бы разнести в щепы эту крышу, с нее потекли бы потоки горячего воздуха.
— Не знаю, — сказала я. — Посмотрю, еще подумаю. Мне не хотелось смеяться, и плакать мне не хотелось, и что это за люди такие, мимо которых ты проходишь, даже не останавливаясь? Уж если на то пошло, было бы гораздо приятнее глядеть на красную козу, привязанную к столбу. О, мне это было бы очень приятно!
9
Я вернулась в комнату. Эржи не позвала меня, а мне не верилось, что старики откажутся от прощальных наставлений. Такой случай нельзя было упустить. Командор это знал.
Но Эржи не было в ее комнате. Она была у Мананы. Когда я вошла, она стояла, склонясь над постелью, и пыталась понять бормотание Мананы. Она бредила, большие капли пота скользили по ее щекам.
— Баруня, баруня, — шептала Эржи, тряся Манану за руки.
Я подошла тихо, и она, испуганно обернувшись, попросила меня о помощи.
— Што делать? Нужен звать доктор.
— Погоди, — сказала я и отстранила ее. — Открой окно.
Легкое дуновение ветра проникло в комнату, лето улицы было настоящим летом — летняя ночь, теплые стены домов, камни мостовой покрыты пылью от засохшей земли.
— Манана, — позвала я тихонько. — Манана!
Она вся горела, очевидно, была без сознания, говорила какие–то бессмысленные слова. Я прислушалась, но это были чужеземные слова.