Серенада на трубе
Шрифт:
— Я зову господин Командор, должен звать доктор, — сказала Эржи.
— Погоди, помолчи немного. Не зови никого, пока я тебе не скажу.
— Умирает, — зашептала она тревожно, испуганно глянула на меня и отодвинулась на край кровати.
Я взяла Манану за плечи и подтянула ее на подушку. Она стонала. Но лицо ее приятно порозовело, расправилось, она была теперь очень похожа на ту семейную фотографию, на которой стояла, улыбаясь, с распущенными волосами. Фотограф раскрасил траву зеленью, весенней зеленью, и она, казалось, лишь на мгновение остановилась здесь отдохнуть.
А может, она бегала по лесу, и над нею лопались почки орешника, и она белой бабочкой летала между стволами тонких берез, а потом вернулась на траву. Она пришла на лужайку в кружевном платье, и ее мягкие волосы растрепал ветер. Она была немного испугана, а может, устала и странно улыбалась, а они все ее ждали: толстый мужчина и его шалопаи, развалившиеся на траве, десять мальчишек, остриженных наголо, — дети от первого брака.
Я подошла и прошептала ей на ухо:
— Манана, скажи откровенно, ты его любила? Вы кажетесь жутко неподходящими на фотографии.
Я почувствовала, как она вся сжалась и открыла глаза. Она пыталась смотреть на меня, но сил не было, зрачки ее будто провалились. Она сжала губы.
— В комнате никого нет, — зашептала я, — ты можешь сказать. Нет уже никакого смысла притворяться. Сама ведь знаешь. Любила ты его?
Она задышала учащенно, покачала головой и стянула платье у шеи, будто защищаясь.
— Оставьте в покое, барушень, не мучьте! — закричала Эржи. — Она умирает.
— Ну же, Манана, — просила я, — нет никакого смысла уносить с собой эту ужасную ложь, а если это правда, если ты его любила, так скажи, скажи «да».
— Нет, — простонала Манана. — Нет, нет. Никогда. Никогда, — прошептала она и заплакала, и слезы очень ясно выделялись среди капель пота, смочивших ее, как тощую собачонку. Они были гораздо больше, более блестящие и гораздо горячей.
Я вытерла ей глаза и натянула одеяло до самого горла.
— Дорогая Манана, — зашептала я, — дорогая моя, спасибо. Большое спасибо. И от Мутер. Мы обе тебя благодарим.
Я встала с кровати и подошла к окну. Светила луна. Луна необыкновенно большая, и от нее отделялись маленькие серебряные нити. Кто–то уцепился за ее края и тянул их к крепости. Луна распалась, светящаяся паутина опускалась медленным дождем, мягкие шелковые сетки непрерывно стекали на город.
Манана плакала.
— Шш! Замолчи, Манана. Ты слышишь? Неторопливый конский топот отдавался круглыми гласными. Конь шел шагом. Он объезжал город, как ночной патруль.
— Слышишь? Он едет по нашей улице. Вряд ли это капитан гренадеров. Мы закончили с ним все дела. Слышишь?
Цоканье копыт наполняло воздух. Склеившиеся друг с другом дома, горбатые каменные мосты через улицы не давали ему уйти, они заключали его как под колпак. И вдруг темнота ночи лопнула, взорванная белым конем, белым конем и золотым шлемом, ослепительно сиявшим на голове всадника.
Волнение лишило меня голоса.
— Манана, — прошептала я, — это он.
Конь остановился перед окном. Голова опущена, белая грива развевается при дуновении ветра, как пучок шелковых ниток. Всадник спешился. Это был очень высокий мужчина, он оперся локтем на седло. И мне кажется, он смотрел вверх, к сожалению, я не могла разглядеть черты его лица — золотой шлем отбрасывал на лицо конусообразную тень.
Я подошла к Манане и взяла ее за руку. Я попыталась овладеть собой.
— Приехал Леонард, — сказала я ей, улыбаясь совсем просто. — Он внизу, на улице. Ну, Эржи, помоги мне.
Мы вдвоем подтащили ее кровать к окну. Потом я приподняла Манану как можно выше и устроила в подушках. Но она не видела. И тогда я подхватила ее, подняла ее одна и прислонила к раме, она не держалась на локте, она свесилась через окно, как тряпичная кукла.
— Што вы делать?! — закричала Эржи.
— Ш-ш! — погрозила я ей и потащила ее к двери. — Пошли! Оставим их вдвоем. Ты ведь знаешь, какая Манана застенчивая.
10
— Я сказал бы, например, что ты убила старуху.
— Конечно. Вы можете и это сказать.
— Что ты нарочно бросила ее умирать, не позвав никого на помощь.
— Что я помогла ей спокойно умереть. Так точнее.
— Это то же самое.
— Да? — удивилась я. — А мне–то и невдомек.
— Послушай, — сказала тетушка Алис. — Ты получишь сейчас пощечину. Не забывай, что я вытащила тебя из нищеты.
Они оба сидели в креслах, воздух в комнате был сладковатый, астма старика как раз только что показала себя во всем блеске; мы смотрели друг другу в глаза.
— Чего ради ты это сделала? — прошептал Командор.
— Ради дяди. Вы его знаете?
— Разумеется, — сказал старик, — как же, как же, вы вместе будете ходить в исправительную школу.
— Да? Как хорошо. Это правда прекрасно. Было бы жалко остаться без образования, когда приложено столько усилий. Я очень вам благодарна.
Воздух в комнате был такой удушливый, что две улитки тут же взобрались по моим пальцам и поползли выше. Два гноящихся слизняка, как два шрама. Мне было мерзко!
— И тебе нет никакого дела? — упрекнула меня тетя Алис.
— Есть дело, нет дела, все равно finita la comedia [33] .
— Бедная старуха, да простит ее господь.
— Это хорошо бы, хотя я не очень верю. Я не очень верю, что он простит ее как раз сейчас. Разве только вы попросите. Помолитесь за нее. Хотя не знаю, стоит ли. Думаю, что ничем уж нельзя помочь.
— Что ты все болтаешь? — нахмурилась тетушка.
— Ничего. Манана делала, что ей было по сердцу. Господи, как хотела бы я быть в ее шкуре.
33
Комедия окончена (итал.).