Серенада на трубе
Шрифт:
— Алло, маэстро, — сказал Шеф и схватил Якоба — Диоклециана за левое плечо. — Мы уводим Пинеллу и лес, понятно? Мы уводим ее. Пинелла, дорогая, ты хочешь с нами идти?
— Хочу. Оставьте его в покое. Конечно, хочу.
— Послушай, парень, — сказал Шеф, — на чем ты вкалываешь?
— На рояле, — сказал Якоб, и голос его задрожал.
— Ладно, — сказал Шеф, — отполируй мне ножную клавиатуру.
И, плюнув на застежки ботинок, указал на них пальцем.
— Ну что ж ты, пианист, разучился играть? Давай нажимай.
— Оставь его в покое,
— Без фокусов, Пинелла, — сказал он. — Давай, мусью.
— Оставь его, — сказала я и потянула Шефа за рукав. — Прошу тебя, оставь.
Но тут Якоб присел на корточки, вынул из кармана платок и принялся вытирать ботинки Шефа. А потом другие оболтусы тоже вытянули ноги, и Якоб с ангельским терпением и с таким рвением начистил их ботинки, что небо и птицы небесные засверкали в их глянце.
— All right [58] , — сказал Шеф и бросил несколько лей на песок. — Собирай и проваливай.
58
Ладно (анг.).
И Якоб собрал монеты и смылся, хотя я сказала:
— Не может быть, это ужасно, Якоб, ты так прекрасно играл, это слишком большая, гигантская плата, «Impromtu» Шопена столько не стоит.
Но он не ответил и уходил все дальше по аллее, как будто ничего не случилось. Я печально смотрела ему вслед, пахло ладаном, и не хватало только цветов и родственников в черном, потому что как раз заиграл духовой оркестр, и все остальное для похорон было.
— Эй, — сказал Шеф, — у тебя кто–то умер?
— Да, Шеф, а я думала о нем с таким удовольствием, мне казалось, что он этого избежал. Это все было из–за музыки, но теперь… Не очень–то сподручно носить траур по воспоминаниям.
— Знаю, — сказал Шеф, — такое и со мной случалось. Из–за матери. Сперва я хотел ее прикончить, потом успокоился и сам купил ей фонарь. Сверкает у нашей двери, как маяк. На улице ночь, а у нас до зари сияет красный фонарь.
— Ладно, Шеф, кончай, я слишком расстраиваюсь, лучше идем.
И мы все пошли по аллее, продолжая держаться под руки, но радость жизни ушла, это было видно даже по тому, как мы шли, точно пьяные, качаясь из стороны в сторону, или как больные, для которых уже гаснет свеча. И только духовая музыка порывами подгоняла нас, затем она неожиданно перешла в торжественный вальс. А мы продолжали тащиться, хотя лес был далеко, а вечер — уже на носу.
— Мне жаль, что я вас огорчила, — сказала я, — честное слово, жаль. Вы были вначале так веселы. Но Якоб…
— Но говори, не говори, — завопил Шеф и кинулся к ближайшему кустарнику.
— Ей богу, типичное не то, — сказал второй и ринулся туда же, а за ним и другие, и всех четверых вырвало у обочины дороги.
— Ну и крепкий же у тебя желудок, — сказал мне потом Шеф, он был желто–лилового цвета, — а я чертовски чувствительный к таким вещам.
— Ты джентльмен, Шеф, честное слово.
— Давайте, ребята, сядем, мне что–то нехорошо. Мы все сели, и им действительно было очень плохо, прислонившись к спинке скамейки и вытянувшись, они ловили ртом воздух. Они напоминали тех рыб, которые тем больше задыхаются, чем шире раскрывают свои напоминающие зонт жабры.
— Как мне вам помочь, Шеф? — спросила я. Он не ответил, и тогда я сделала им но очереди искусственное дыхание и таким образом привела их в чувство.
— Черт возьми, — сказал Шеф, — подумать только, что может случиться в парке!
— Говорили мы тебе, что надо работать на вокзале! — сказал один из оболтусов. — Территория присоединенная, надежная. А тебе подавай high life [59] .
— Страсть как охота чего–то новенького, — сказал Шеф. — Вокзал уже в наших руках. Мне нужен размах. Но никогда не знаешь, что тебя ждет.
— Тут не без подвоха, Шеф, я тебе с самого начала сказал. Недовольному… ну, ты сам знаешь.
— Знаю, — сказал Шеф, — но что поделать, тянет меня на новые земли, сами знаете, человека влечет неведомое.
59
Светская жизнь (англ.).
— Так мы не идем в лес? — спросила я.
— Не переводи разговор, Пинелла, и что было бы в конце концов, если б ты присоединилась к нашей шайке? Мы берегли бы тебя от сюрпризов. Таких якобов, знаешь ли, хоть пруд пруди.
— Я в трауре, — сказала я и опустила руки на колени.
— Морально?
— Нет, речь идет теперь не о Диоклециане. Манана умерла. Она умерла вчера вечером, и я не отнесла ей цветов. Что делать, Шеф? Помоги мне, только ты и есть у меня на свете. Вернее, вы,
— Где? — сказал Шеф, и все четверо сели на корточки.
— В Крепости. — И я объяснила им все про Каменный двор. — Я оставила ее у окна, но, возможно, они теперь уже ее похоронили, и тогда ищите ее на кладбище под именем Марии Рубаго. Поняли? Каменный двор вот где. — И я нарисовала им план на песке, а потом стерла рисунок. — Вам откроет Эржи, и ей вы можете сказать все.
— Есть, джентльмены, — сказал Шеф. — По коням!
— А лес? — спросила я.
— Послушай, Пинелла, я не хотел бы в тебе разочароваться.
— Ладно, — сказала я, — дело ваше, во всяком случае, за Манану вам спасибо. Я буду любить вас до самой смерти, друзья мои.
— Джентльмены не могут иначе, — сказал Шеф. — Ну все, мальчики, теперь — по коням!
И они отправились — в пиджаках, с зажженными сигаретами, и уже не пахло ладаном, пахло конским навозом.
А я люблю лошадей. Четыре коня галопом несутся по аллее, четыре лошади с отметинами, и одну из них зовут Стелла. Просто так — Стелла Бамба, чемпионка по лыжам. У нее были конские волосы, и она потела у финиша в конце трассы.