Сережа Нестроев
Шрифт:
— Я к вам безразлично относилась, пока не узнала, что вы чужие письма читаете.
Балябьев криво улыбнулся.
— Какие же письма, принцесса? Всего только дневник и притом маленькой девочки.
— Я хотя и маленькая, а очень хорошо вас понимаю, Иннокентий Матвеевич.
— Балябьев, не дразните Верочку, — вмешалась, наконец, Тамара Борисовна, которая все еще продолжала валяться на диване. — Вы мне конфеты принесли?
— Принес! Принес! И ландышей принес! — и он поспешил в переднюю за конфетами и цветами.
— Пойдемте ко мне, — сказала Верочка и, по-детски взяв Сережу за руку, повела
Это была совсем крошечная комнатка. В ней едва помещались кровать, маленький столик, этажерка с книгами и узенький диванчик.
— Как же это вы так вдруг подошли ко мне там, на кладбище? — спросила Верочка, улыбаясь. — Вы мне все расскажите. И то, как вас в тюрьму посадили, и вообще, кто вы такой.
Сереже сразу стало легко и радостно.
— О, я все расскажу. Вам я все расскажу! — со смехом восторженно отозвался он на Верочкину улыбку и, совсем не испытывая обычного смущения, стал рассказывать о том, как он вдруг почувствовал тогда на кладбище, что он может быть ее другом, и о том, как ему захотелось идти с «товарищами», когда пели песню на улице, и о том, что он вообще живет «как слепой» и вот очень тоскует, но верит, что скоро тоска пройдет, потому что ведь есть же в мире смысл, «потому что как же иначе».
Верочка слушала его с радостным вниманием, не спуская с него синих глаз и по-детски полуоткрыв нежный рот. На щеках у нее горел румянец, и глаза стали влажными.
— Я тоже хочу, чтобы вы были моим другом, — задумчиво прошептала она, когда Сережа на минуту перестал говорить и вопросительно, робея, на нее посмотрел.
— Ах, да! Будемте друзьями! — прошептал в свою очередь Сережа, изнемогая от желания стать на колени перед Верочкою.
В это время за стеною послышались звуки рояля, и чей-то голос запел игриво и сладко:
Не тронь меня! Ведь я могу воспламениться…Верочка закрыла лицо руками и тихо застонала, как от мучительной зубной боли.
— Что с вами, Верочка?
— Ненавижу этого Балябьева! И всех ненавижу, кто бывает у сестры. Ничтожные! Гадкие!
— Если вы ненавидите, значит они в самом деле скверные, Верочка. Это ничего, что я вас Верочкой зову?
— Конечно, ничего. А вас как зовут?
— Сергеем.
— У меня много мыслей в голове. Но мне не с кем поделиться. Мы с вами, Сережа, обо всем будем говорить? Правда?
Сережа потупился. Но Верочка, не замечая его смущения, встала и, со сложенными за спиною руками расхаживая по комнате — три шага вперед, три шага назад, продолжала говорить, как во сне:
— Главное, чтобы чистота была. Если у нас будут сердца чистые, мы достойны будем жить. Я выдержу экзамен. Я буду уроки давать, много уроков, буду деньги зарабатывать, и тогда сестра не будет служить в театре. В этом театре, Сережа, все очень худо. Я теперь ничем не могу сестре помочь. Я браню ей театр этот и знакомых ее браню, а она молчит, Сережа. Но ведь вы знаете, если сестра не будет служить, мы умрем с голода. У нас ничего нет. Я не все вам говорю сейчас, но потом я вам все скажу.
Но Сережа с горьким чувством слушал девочку. «Главное, чтобы чистота была». Но ведь уж нет чистоты в Сережином сердце. Значит, он не может быть другом Верочки.
— Вы приходите ко мне почаще, Сережа. Я вам открою все мои планы. И вы тоже о себе расскажите мне все, все…
Вдруг она остановилась и закашлялась. На лбу у нее появилась недетская морщинка. Она торопливо вынула платок и прижала его ко рту, пугливо взглянув на Сережу.
— Это ничего. Это так. Это пройдет.
За стеною опять забренчали на рояле и опять тот же игривый, сладкий голос запел:
Не тронь меня! Ведь я могу…— Как он гадко ноет! — нахмурилась Верочка. — Знаете что? Идите домой, Сережа, Мне неприятно, что они тут рядом, когда мы разговариваем. Приходите послезавтра. Послезавтра сестра занята в театре вечером. Я буду одна. Я вас буду ждать. Придете?
— Приду, если смогу, — пробормотал Сережа.
Верочка вышла в переднюю провожать его, но все кашляла, не отрывая платка ото рта.
XIV
Решено было, что весною отправят Сережу в Швейцарию, и он там будет учиться три года, а потом будет держать экзамен экстерном при русской гимназии. Пока он занимался новыми языками — французским и английским — с Марьей Петровной, которая языки хорошо знала и даже два романа написала по-французски и на свой счет издала в Париже. Немецким языком он занимался со студентом.
Уроки эти не много времени отнимали у Сережи, и занимался он ими не очень усердно. Ему казалось почему-то, что поездка в Швейцарию не состоится вовсе, да и вообще он стал сомневаться, нужно ли ему учиться и готовиться к чему-то. Не лучше ли все бросить? И стоит ли жить?
К Верочке Успенской он не решился пойти в назначенный день. Разве он смел к ней пойти? Она сказала что-то о «чистоте» и сказала, что ненавидит «грязных», но ведь он, Сережа, порочный и сам знает это. Нет, ему нельзя идти к Верочке. Жизнь его погибла и стыдно себя обманывать.
В воскресенье Сережа был у Грюнвальда. Оказывается, Андрей Иванович где-то встречался с отцом этого гимназиста, и знакомство юношей предрешено было родителями.
Когда Сережа пришел к Грюнвальду, там уже было много подростков-гимназистов, реалистов и один кадет, было и несколько девочек в коричневых и серых платьицах. Горничная обнесла на подносе чай с английским печеньем. Председательствовал Петя Грюнвальд.
Когда Сережа вошел в комнату и Петя громко назвал его фамилию, все на него оглянулись с любопытством, особенным и почтительным: все уже знали, очевидно, о том, как Сережа был «заточен» в тюрьму, и считали его героем. Как ни занят был Сережа своими мрачными мыслями, ему все же было лестно такое внимание. Впрочем, он тотчас же застыдился этих своих самолюбивых и тщеславных чувств.
— Вы у нас в первый раз, Нестроев, — сказал Петя, внятно и звонко выговаривая каждое слово совершенно так же, как его отец, которого однажды Сережа слышал на публичной лекции. — Поэтому, Нестроев, я попрошу разрешения у нашего собрания посвятить вас в то, для чего мы собственно собираемся здесь. Не правда ли, господа, ведь это необходимо?