Шрифт:
* * *
Одна молодая женщина, выйдя из родильного дома номер двадцать пять, решила покончить с собой. Она вдохнула глубоко, до головокружения, гулявший между деревьями в сквере прохладный мокрый ветер и осмотрелась на Ленинском проспекте. Ленинский проспект ей не понравился. Женщина поморщилась и поехала на троллейбусе до метро. Внутренняя опустошенность, которая, собственно, и толкала ее к смерти, не давала ей отвлечься чужой жизнью в толчее подземки, а высокая температура (молоко прибыло!) держала тело в наркотическом возбуждении и уже почти потусторонней отрешенности.
Оказавшись на Курском вокзале, женщина посетила салон-парикмахерскую (все в зеленых тонах — занавески, искусственная кожа кресел и рабочие нейлоновые фартуки),
Уходя из салона, женщина задержалась и несколько минут разглядывала на полу свои волосы, потом присела и погладила блестящий черный мех.
— У вас проявилась дивная лепка черепа, — утешил ее парикмахер.
И тогда женщина взглянула на себя в зеркало.
В любой другой день ее бы отнесло в сторону от этого изображения мученически глазастой идиотки с полуоткрытым ртом. Полоски темного ежика на белесой обритой коже притягивали зрачки, как пятно застывшего у разоренной помойки скунса.
Полосатый скунс на зеленом американском газоне. А лицо с полыхающими жаром скулами вполне сойдет за разоренную помойку.
— Спасибо, мне нравится, — сказала женщина.
И пошла в туалет.
Странно, но новые ногти почти не мешали, звонкие струйки молока били в белый фаянс раковины и звенели по-разному крошечными колокольчиками. Болели соски. Болела промежность (три шва), промокли чашечки бюстгальтера, и очень хотелось спать.
Женщина решила уехать подальше, туда, где есть вода и деревья, рождающие свежий ветер. И заодно — выспаться в электричке.
САМОУБИЙСТВО
Она проснулась на какой-то большой станции, потянулась и осмотрела платформу. На другой ее стороне стоял пассажирский поезд. У вагонов — суровые проводницы, на окнах — занавески, у занавесок — бутылки, чужие лица, еще не успевшие стереть с себя Москву, и кое-где — пойманным солнцем — букетики мимоз в стаканах.
Женщина вышла из электрички, прочла на ее первом вагоне короткую надпись “Тула”, прошла вдоль поезда и задержалась у окна купейного вагона. С той стороны расплющивалось щекой женское лицо, рядом с ним плыли по стеклу, от лица вниз, растопыренные ладони, закрывая весь мир сложным переплетением чужой судьбы на розовых влажных внутренностях. Мужчина не был виден совсем, но страсть, толчками сзади прижимающая лицо незнакомой женщины к стеклу, заставляющая сползать ее влипшие ладони вниз, была слышна и сквозь окно. Женщина на платформе улыбнулась (впервые за последние шесть дней), растопырила ладонь и приложила к подушечкам незнакомки за стеклом вагона свои — влажные и горячие. Сразу стало стыдно, как будто она украла чужой сгусток жизни и чужие отпечатки. Поезд неслышно тронулся, женщина прошла несколько шагов рядом, не отводя глаз от прижатых к стеклу пальцев незнакомки, а на каждом — свой разрез домика улитки, закручивающийся в центре. На левом указательном шрам, словно разрез панциря — хрупкий и прозрачный — нечаянно сломали и заклеили.
Поезд ушел.
Потянулись в электричку курившие на платформе мужчины. И женщина вернулась в свой вагон, и жалостливая старушка, всю дорогу не сводившая глаз с ее головы, подвинулась, пропуская к окну, и спросила: “Девочка, хочешь есть?” — и протянула половину булки.
Женщина тоскливо осмотрелась. Спрятала руки в рукава, набросила на голову капюшон и не подпустила слезы к глазам. Электричка набирала ход, была уже объявлена
О женщине из поезда и почему-то была уверена, что женщина не знает мужчину, который просто подошел и пристроился сзади, и та, совсем другая, прекрасная и свободная, спокойно отдалась чужой страсти, не поворачиваясь к нему и не обращая внимания на стоянку поезда и на мир за окном. Ей нравилось думать о незнакомке, эти мысли не отвлекали от смерти, а просто придавали солнечному дню легкий оттенок прощания.
“Следующая станция — “107-й километр”.
Сквозь закрытые веки женщина почувствовала золотое свечение, дернулась, открыла глаза и сразу же влипла зрачками в огромные песчаные развалы у излучины реки. Кое-где в песке крошечные озерца воды блестели тонким ледком и резали по окнам электрички отраженным солнечным светом, как бритвой. Женщина вскочила, попробовала открыть окно, не получилось, тогда она поспешила к выходу, спотыкаясь о чужие ноги и сумки, а в тамбуре вдруг испугалась, что двери не откроются, и стала стучать по грязным стеклам и царапать резиновые прокладки дверей яркими ногтями, как только электричка замедлила ход.
Когда она вышла из вагона, то сразу же присела, обессилев. Как будто достигла желанного места, больше не надо никуда бежать, ничего искать. Какая удача, эта река! Солнечная, холодная и с быстрым течением. Как хорошо, что не придется вешаться, травиться или бросаться под поезд!
Женщина не умела плавать.
Забегая на мост, она с восхищением смотрела вниз на воду, на огромный песчаный развал там, где река, изгибаясь, образует небольшую заводь, и бульдозер, застрявший на самом берегу этой заводи, казался детской игрушкой, забытой в песочнице.
Когда электричка затихла вдали, наступила абсолютная тишина, настолько прозрачная, что тихий свист ветра и шорох обнажившейся из-под стаявшего снега прошлогодней сухой травы казались чьим-то дыханием. Несколько раз женщина испуганно оглядывалась, почувствовав шаги за спиной, а это шуршал полиэтилен рваного пакета… Или прибившаяся к насыпи бумажка… Или птица чиркнула крылом у самого лица…
Ни души.
Женщина подошла к середине моста, наклонилась и засмотрелась на воду. Установить зрачки в одном месте не удавалось, вода заколдовывала их беспрерывным, почти неуловимым движением и увлекала за собой, вдаль, куда-то далеко и глубоко, где жизнь совсем другая. Из-под опор моста выплыла небольшая резиновая лодочка, в ней двое мужчин отчаянно сражались, размахивая короткими широкими веслами, — вода уносила их, как зрачки женщины, как растворенную золотую нефть солнца, как небольшие льдинки с накипью грязного снега.
Сзади раздались шаги, кто-то поднимался по насыпи, но женщина не повернула головы, она, успокоенная рекой, уже собралась в последний путь, и ей стало все безразлично.
Кто-то остановился рядом, кто-то дышал и чертыхался, а вода все не отпускала взгляд.
— Боже мой, до чего же вонючие эти сапоги! — возмутился женский голос рядом. — Ты что, собралась топиться?
Женщина, повисшая на перилах, кивнула и тут же испугалась. Меньше всего на свете ей сейчас хотелось уговоров или героических порывов спасателей на водах. Она осторожно покосилась и рассмотрела сидящую рядом на асфальте женщину с белыми волосами. Блондинка была в длинной расстегнутой солдатской шинели, из-под которой выглядывала накипь кружев на розовом шелке нижней короткой рубашки, и в колготках. Она только что сняла огромные кирзовые сапоги устрашающего вида и понюхала их. Было заметно, что рвотные потуги после этого еще не совсем оставили ее, хотя сапоги были отброшены далеко в сторону. Расставив ноги, блондинка с интересом посмотрела на женщину, вцепившуюся в перила. Правая сторона лица блондинки была разбита, кое-где кровь подсохла, но скула подтекала розовой сукровицей. Колготки на коленках оказались рваные, из дыр совсем по-детски выглядывала стертая до крови кожа. Женщина у перил хорошо помнила ощущение этих ран — в десять лет земля и асфальт слизывают кожу с колен быстрым и жестким языком, она часто тогда дралась и слыла среди мальчишек своего двора первым бойцом.