Сестра Ноя

Петров Александр Дмитриевич

— Уточни, пожалуйста, доложи Виктору и назначь встречу Фрезеру. Я с ним лично побеседую.

— Только обязательно в моем присутствии. Он опасен, а я отвечаю за вашу жизнь.

— Ну что ж, ладно.

Тем же вечером Борис пригласил меня поужинать в «наш» ресторан. После похорон бабушки Матрены он сильно изменился. С полгода вообще от всех скрывался, пил горькую и тосковал в одиночестве. Но в тот вечер он выглядел почти как прежде: сверкающая улыбка, белый костюм, ироничная улыбка, шутки и остроты. И вдруг затих, грустно посмотрел мне прямо в глаза

и сказал:

— Ты не знаешь, а я ведь сменил работу. Представляешь, стал банкиром. Теперь спекулирую активами банка – это меня один партнер по покеру устроил.

Наступила долгая пауза. Вокруг кипела разгульная жизнь, гремела песня о том, как сильно цыгане любят деньги, и деньги золотые. Невдалеке толпа горцев выслушивала длинный тост седоусого гражданина в папахе. Бандиты в углу вяло шушукались, исподлобья разглядывая публику. Нувориши по центру гудели напропалую, будто прожигали последний день своей жизни. У меня под носом шипела пузырьками бутылка боржоми. Я ждал чего-то очень нехорошего и дождался…

— Но это все ерунда, – вяло махнув рукой с золотым перстнем, произнес Борис, печально улыбнувшись. – У меня, Арсений, нашли злокачественную опухоль. Так что полгода, может год – и прощайте, господа.

— Это бабушка тебя вымолила. Ты знаешь, я прочитал в книге о современном афонском старце Паисие, что в последние времена Царствие небесное будет полниться раковыми больными.

— Да, бабушка обещала, – как-то особенно тепло протянул он, – что мы с ней будем вместе в раю. Считаешь, это добрый знак?

— Конечно! А чтобы максимально облегчить себе переход в мир иной, где тебя бабушка ожидает, ты исповедуйся и причастись. Так поступали все мужчины нашего рода. Так надо! Увидишь, сразу на душе легче станет, и страх смерти пропадет.

— Но я не умею, Арс. Ты мне поможешь, брат?

— Конечно, Борь.

В следующие выходные мы с Борисом вместе пошли в церковь, очистились от скверны, причастились Святых Тайн и вышли в солнце и свет золотой осени вполне счастливыми. Борис не хотел расставаться, все продлевал время нашего общения. Мы бродили по улицам родного города, спустились к реке, посидели, как раньше, глядя на текучую, блескучую воду.

— Послушай, Арс, ты прости меня за то, что я тебя водил по разным притонам, знакомил с женщинами, постоянно соблазнял на разные лихие дела, – с грустной улыбкой произнес Борис, глядя прямо в мои зрачки. – Мне сейчас кажется, что я пред тобой очень виноват. Ты прости меня, подлеца. Я ведь тебя всегда любил, после бабушки ты был самым близким человеком – может это меня хоть как-то оправдает в твоих глазах.

В те дни от меня уходило что-то очень важное и близкое. Одиночество вдруг окружило меня черной пустотой. Может быть поэтому я согласился прийти на встречу одноклассников.

Раньше я не жаловал подобных мероприятий: там собирались люди, которые мало походили на прежних друзей детства. И дело даже не в том, что красавицы, за которыми бегали мальчишки, стали седыми толстушками с мутными глазами, а писаные красавцы и спортсмены приносили с собой огромные животы и лысины. И не в том, что бросалось в глаза сильное расслоение на бедных и богатых, удачливых и лузеров, вороватых и тех, кто по традиции «пивом не торгует и мзды не берет»… Просто после получаса восторженных криков и объятий, все понимали, что говорить-то не о чем! За многие годы взаимного отстранения мы стали чужими, наши пути разошлись – и, чтобы заглушить горечь этого открытия, народ впадал в обыкновенное угарное пьянство.

В годы перестройки мы с парнями во время регулярных встреч в ресторанах, пытались наладить совместный бизнес. Помнится, каждый при этом горячо рассказывал, какие у него связи на высоком уровне, какие захватывающие дух перспективы, рассовывали друг другу визитки: «обязательно позвони, мы с тобой такое дело замутим!», а на следующий день или чуть позже стыдливо «закрывали тему», ссылаясь на трудности и вообще… не следует верить пьяной болтовне. Тогда мы год за годом понимали, что наступили жестокие времена, когда каждый сам за себя, а друзья, что друзья?.. Ну, давай еще раз увидимся и выпьем. И всё? И всё…

В тот вечер мы сидели в чебуречной, что в парке, недалеко от танцплощадки. Раньше это заведение славилось дешевой и вкусной выпечкой, возможностью приносить с собой и разливать спиртное, а так же старинным музыкальным автоматом с уникальной коллекцией старых пластинок. Здесь хорошо было забиться в угол, недорого выпить–закусить и сколько угодно ностальгировать в обнимку с товарищем, а иногда и потанцевать с девушкой. Сейчас в чебуречной стали подавать то же, что и во всех ресторанах, по тем же ценам, и каждый вечер здесь шумели банкеты, но три–четыре столика в затемненном углу под лестницей по–прежнему занимали старые завсегдатаи, сидевшие в обнимку, тихо разговаривая, слушая старые добрые песни.

За столом на двадцать персон объединились несколько классов, а также выпускники ВУЗов – и все равно несколько мест оказались незанятыми. Начались вопросы: где Витька, где Колька, а где Шурка? Оказывается – нет и уже никогда их не будет. Умерли – инфаркт, инсульт, цирроз, сердечная недостаточность… Кто-то пришел без ног – диабет. Один почти полностью ослеп, другой оглох, и даже слуховой аппарат не помогает. Как после войны…

Перед тем, как прийти сюда, я прочитал вечернее правило. На странице молитвослова «о упокоении» остановился и подсчитал: за последние десять лет вписал, оказывается, больше сотни имен, и почти все моложе пятидесяти…

После поминальной «не чокаясь», словно голодные набросились друг на друга, пока еще живы: давайте, ребятки, обща, давайте чтобы вместе навек! Но и тут все быстро успокоились: говорить не о чем, тем общих нет. Впрочем, как ни странно, одну тему я им подбросил. Петька загудел на дальнем краю стола:

— А вы слышали, наш Арсений в религию вдарился!

— Да ты что? Совсем у мужика кровлю снесло! Надо же, а с виду ничего, вроде адекватный.

— Не–а, если вдарился, то, считай, пропал мужик!