Северная река
Шрифт:
Потом он проснулся, сердце его бешено колотилось.
На часах было три пятнадцать. Сквозь шум дождя он услышал рёв автомобильных моторов. Снег уже наверняка сошёл.
А затем он услышал музыку.
Рояль.
Брамс.
Он отбросил одеяла и ринулся, в чём был, в промёрзлую комнату. Музыка смолкла. Это была мелодия, которую она играла в тот летний вечер, прежде чем уйти на прогулку к Норт-Ривер и больше не вернуться.
Он снова задремал в тихой спальне, ему снилась Молли с её блестящими чёрными волосами и кривой усмешкой. Молли в парке Бэттери, октябрь, она смотрит на гавань и отблески огоньков в волнах. Молли в театре Тони Пастора в Риалто, на Четырнадцатой улице, смеётся над комиками и фокусниками, а потом, по дороге домой, мурлычет меланхолические баллады. Всё это сентиментальная чепуха, говорит она, но в голову они западают… Молли, объявляющая, что она беременна, в первый раз, лицо изменилось, стало сияющим, светлым,
Он услышал, как она смеётся над глупыми словами.
Молли, о моя Молли,Зазноба милая моя,Заходят шарики за ролики,Когда, о Молли, моя Молли,Когда с тобою рядом я.И подумал: не верю в привидений. Но точно знаю, что они существуют, поскольку живу с одним из них.
Он проснулся почти в семь и открытыми руками побоксировал минут пять в промёрзшей комнате. Удар, хук слева, удар правой. Удар, удар, правой. Хук, хук, двойной, шаг назад, правой. Удар, уход, хук. Так его тренировали давным-давно в спортзале Пэки Ханратти, что над салуном на Девятой авеню. Только теперь правая рука уже не била, она уже никогда не сможет наносить удары, просто рассекает воздух, а не разрывает пространство. Этой рукой он когда-то мог и рисовать, и бить. Давным-давно. Но ему всё ещё был слышен рёв прокуренных залов Бруклина и Восточного Гарлема в те годы, когда каждый ирландский паренёк мечтал стать боксёром, даже те, кто хотели в доктора. Девизом Пэки было «Прежде всего – приноси вред». И он приносил.
Потом он отправился в ванную, где побрился над раковиной и влез под душ, правое плечо болело, от боксирования шальной осколок шрапнели сорвался с места, прорываясь к свободе. Или эта шрапнель – тревога. Душ был древним и напоминал ему сумасшедшие изобретения Руба Гольдберга с картинок в «Джорнэл». Ручки, трубки, вода то обжигающая, то ледяная, но неизменно плюющаяся. Он вытерся полотенцем, слишком маленьким по размеру, думая: я мог бы отремонтировать всю эту проклятую сантехнику, мог бы купить большие полотенца и новое нижнее бельё. Я мог бы сделать всё то, что пришлось отложить, когда в 31-м году ушёл в небытие банк на Кэнал-стрит – и забрал всё моё с собой. Я мог бы…
Пока он одевался, в комнату вторгся запах жареного бекона и послышались голоса снизу: тонкий голосок Карлито и глубокий протяжный голос Розы. Роза улыбнулась, когда он вошёл в кухню, пряди распущенных чёрных волос падали ей на брови, мальчик же встал со своего стула и обнял его. Оба были в свитерах, спасаясь от утренней прохлады. В отсутствие шарфа её шея выглядела длиннее на дюйм, а то и больше.
– Деда! Смотри, беконь!
– Бе-кон, – сказала Роза. – Не конь. Скажи, малыш: бе-кон.
– Бе-кон. Бе-кон, – он засмеялся, отпрянул от Делани и сел на свой стул. – Бе-кон.
Роза перевернула бекон на тяжёлой чёрной сковороде.
Делани смотрел во двор, пока Роза вытряхивала бекон на лист газеты, разбивала в сковороду яйца и поливала их горячим жиром. Снега во дворе уже не было, кроме того, что лежал на обёртке оливкового дерева мистера Нобилетти. Кусты выглядели худосочными и едва живыми. Краска над окном пошла пятнами, а на стене за кухонной плитой начала отставать. Я мог бы как следует всё покрасить, а не заляпать как попало. Кухню целиком, спальни, всё вообще, выкрасить светлым, чтобы ожило… Роза налила в его чашку кофе и вернулась к плите. У неё были очень тонкие запястья, но руки у неё, судя по всему, сильные. Пронизанные сухожилиями и мускулами под оливкового цвета кожей. Делани отхлёбывал чёрный сладкий кофе и удивлялся собственному сердцу. Такой чёрный и крепкий кофе не может пойти на пользу, думал он. Но он такой вкусный. Вкус, прямо как… чёрт, прямо как в Вене. В набитой кофейне с Молли они лопали сладости, транжиря стипендию от Эндрю Карнеги и Таммани-Холла, и он увидел, как входит Густав Малер с Альмой, гордостью и мучением своей жизни. Молли затрепетала от волнения, желая подойти к Малеру, поблагодарить его, обнять, но не сделала этого: не хотела глупо выглядеть и провоцировать Альму на ревность, и она всё равно отправила ему записку на своём далёком от совершенства немецком, и сказала Делани, что у неё будет ещё неделю бешено биться сердце.
Затем перед ним внезапно оказалась яичница с беконом, Роза выключила плиту и села за стол, спиной к двору. С тех пор как Карлито появился в его вестибюле, прошло пять дней и четыре дня – с момента встречи с Розой Верга, но впервые за много лет Джеймс Финбар Делани испытал ощущение семьи.
Роза написала ему список вещей, необходимых для Карлито и по хозяйству, написан он был по-английски, торопливо и с наклоном: ботинки и свитер (она написала «свитир») и нижнее бельё для Карлито; полотенца и простыни; продукты. Он вытащил сорок долларов из небольшого ящичка, который хранил в столе, но сейф открывать не стал. «Ах, да, игрушки, – сказала Роза. – Мальчику нужно что-то, с чем он может, как бы это сказать поточнее? Играть. Ему нужно с чем-нибудь играть. Он же мальчик». Её глаза смотрели широко и серьёзно; выглядело это несколько комично. Делани улыбнулся, передавая ей деньги. Затем он вспомнил Грейс в трёхлетнем возрасте, в постель она отправлялась с плюшевой обезьянкой, интересно, делают ли их до сих пор? Он сам найдёт такую. Для бейсбольного мяча было слишком холодно, но он подарит мяч мальчику в марте на день рождения. Он сказал Розе, что идёт в больницу святого Винсента на так называемый обход и собирается вернуться около часу дня. Моника была в курсе. Он вошёл в кухню, чтобы попрощаться с Карлито.
– И ещё одно, – сказала Роза, нахмурив бровь, через её лоб протянулась вертикальная линия.
– Да?
– Этот костюм. Вы его носите уже пять дней подряд.
Он посмотрел на костюм, помятый и бесформенный, стрелок на брюках не было.
– У меня есть ещё один, – сказал он. – Но он недостаточно тёплый для зимы.
Она посмотрела на него с изумлением и жалостью.
– Вы же доктор.
– Я знаю, Роза, и я…
– Вы должны одеваться хорошо, – она улыбнулась, не показывая зубов. – У вас есть кальсоны?»
– Да, есть, – ответил Делани.
– Тогда наденьте их, а сверху другой костюм.
– Они колются, – сказал Делани.
– Я так всё отстирала, что там нечему колоться.
Он улыбнулся. «Как скажешь, Роза».
Карлито сидел на стуле, размахивая зажатой в кулачке ложкой. Свободной рукой он пытался снять крышку с сахарницы.
– Он настоящий ирландец, этот мальчик, – сказала Роза, улыбаясь уже во весь рот. – Он хочет насыпать сахар на масло, намазанное на хлеб! Вот почему у ирландцев самые плохие зубы в Нью-Йорке!
– Я скоро вернусь, – сказал Делани.
Он быстро поднялся по лестнице, фыркая на ходу от смеха, вошёл в спальню и закрыл за собой дверь. Расшнуровал ботинки, снял помятый костюм и положил его на кровать. Он пошарил в нижнем ящике комода и нашёл тщательно сложенный фланелевый комбинезон. Он ещё застёгивал на нём пуговицы, когда дверь распахнулась и вбежал хохочущий Карлито, размахивая ложкой. За ним гналась Роза. Затем она внезапно остановилась, посмотрела на Делани и рассмеялась.
– Вам бы не следовало идти в госпиталь в таком виде! – сказала она.
– Кыш отсюда!
Карлито забежал за спину Делани, а за ним – Роза, нагнувшись, чтобы изловить малыша. Когда она выпрямилась, её левая грудь задела руку Делани. Мягкая и полная. Она остановилась, неуверенно посмотрела на него, а затем поспешила за Карлито. В комнате остался запах свежести. Что-то цветочное.
Циммерман был в холле на первом этаже, когда Делани спустился с лестницы в своём летнем костюме, почёсываясь из-за комбинезона. Циммерман был одет с учётом ветра с реки. Дверь была открыта, и было видно Монику, склонившуюся над столом с бумагами.