Северное сияние (др.перевод)
Шрифт:
— Я хочу это увидеть, — сказала она.
— Надеюсь, скоро. Но сейчас я устала. Пожалуй, пойду спать. Завтра я хочу видеть всех детей. Мы выясним, кто открыл дверь.
Послышался звук отодвигаемых стульев, обмен любезностями, открылась и закрылась дверь. Затем Лира услышала, что оставшиеся вернулись на свои места и продолжают разговаривать, но уже тише.
— Чем занят лорд Азриэл?
— По-моему, у него совершенно иное представление о природе Пыли. Все дело в этом. Понимаете, оно совершенно еретическое, и Дисциплинарный
— Экспериментировать? С Пылью?
— Тсс! Не так громко…
— Думаете, она подаст неблагоприятный рапорт?
— Нет, нет. По-моему, мы провели разговор отлично.
— Меня беспокоит ее отношение…
— Хотите сказать, не философское?
— Вот именно личный интерес. Мне неприятно употреблять это слово, но отношение почти… вампирское.
— Ну, это уж чересчур.
— Но вы же помните первые опыты — она с такой жадностью наблюдала, как их разрывают…
Лира не сдержалась: у нее вырвался тихий крик. Она напряглась, задрожала, и нога ее задела стойку.
— Что это?
— На потолке…
— Быстро!
Звук отброшенных стульев, топот ног, звон посуды на передвигаемом столе. Лира поползла обратно, но в желобе было тесно и, не успела она проползти несколько метров, как потолочная панель рядом с ней откинулась и на нее изумленно уставился мужчина. Он был так близко, что она могла разглядеть каждый волос в его усах. Доктор был ошарашен не меньше ее, но пространства у него было больше — он сумел просунуть руку и схватить ее за плечо.
— Ребенок!
— Не отпускайте…
Лира вонзила зубы в крупную веснушчатую кисть. Он вскрикнул, но не отпустил ее, хотя рука была прокушена до крови. Пантелеймон рычал и шипел, но тщетно, мужчина был гораздо сильнее ее, он тянул и тянул, и в конце концов ее другая рука, отчаянно цеплявшаяся за стойку, разжалась, и сама она наполовину свесилась в комнату.
Но она не проронила ни звука. Зацепившись ногами за острый край металла и повиснув вниз головой, она боролась с ними, царапалась, кусалась, яростно плевалась, била кулаками. Мужчины пыхтели и кряхтели от напряжения и боли, но не переставали тащить.
Внезапно силы покинули ее.
Словно чужая рука влезла ей в самое нутро и вырвала оттуда что-то животворное, бесценное.
Она ослабла, обмякла, у нее кружилась голова, ее тошнило.
Один из мужчин держал Пантелеймона.
Он схватил деймона Лиры своими руками, и бедный Пантелеймон трясся, обезумев от ужаса и отвращения. Он был диким котом, и его мех то тускнел от слабости, то искрился от тревоги… Он весь выгнулся в сторону Лиры, а она тянула к нему руки…
И оба затихли. Их одолели.
Она чувствовала эти руки… Это было табу… Немыслимо… Неправильно…
— Она там одна? Мужчина заглянул на чердак.
— Кажется,
— Кто она?
— Новый ребенок.
— Которую охотники-самоеды…
— Да.
— Вы не думаете, что она… деймонов…
— Вполне может быть. Но не сама же?
— Надо ли сказать…
— Думаю, в таком случае история разрешится, а?
— Согласен. Лучше, если она не узнает.
— Но что нам делать?
— Ее нельзя отпустить обратно к детям.
— Невозможно!
— По-моему, нам остается только одно.
— Сейчас?
— Непременно. До утра оставлять нельзя. Она хочет присутствовать.
— Сделаем это сами. Не надо никого привлекать. Тот, кто казался главным, — он не держал ни Лиру, ни Пантелеймона, — постучал себя по зубам ногтем большого пальца. Глаза его не оставались в покое ни на секунду, они беспрерывно бегали. Наконец он кивнул.
— Сейчас. Сделаем сейчас, — сказал он.
— Иначе она заговорит. Шок, по крайней мере, от этого гарантирует. Она не будет помнить, кто она, что видела, что слышала… Давайте.
Лира не могла говорить. Она едва дышала. Ее понесли через всю Станцию, по белым пустынным коридорам, мимо комнат, откуда доносилось гудение каких-то мощных устройств, мимо спален, где спали дети, а рядом на подушках спали их деймоны и видели те же сны. Ни на одну секунду она не спускала глаз с Пантелеймона, он тянулся к ней и смотрел ей в глаза.
Потом с помощью большого колеса отперли дверь. Шипение воздуха, ярко освещенная комната, вся в ослепительно белой плитке и нержавеющей стали. Страх ее был почти физической болью; он стал физической болью, когда ее и Пантелеймона подтащили к большой серебристой клетке с висящим над ней большим серебристым лезвием, которое навеки отделит их друг от друга.
Голос вернулся к ней наконец, и она закричала. Крик отразился от сверкающих поверхностей, но тяжелая дверь с шипением затворилась; Лира могла кричать до скончания века, и ни один звук не проник бы наружу.
Но Пантелеймон был здесь, он вывернулся из ненавистных рук — он был львом, орлом; он драл их когтями, свирепо бил крыльями, а потом был волком, медведем, хорьком — бросался на них, рычал, когтил, преображался с неуловимой быстротой и все время прыгал, летал, метался из угла в угол, все время ускользая от неловких рук, хватавших воздух.
Но и у тех, конечно, были деймоны. Так что борьба была — не двое на трое, а двое против шести. Барсук, сова и бабуин тоже усердно гонялись за Пантелеймоном, и Лира кричала им:
— Почему? Почему вы так делаете? Помогите нам! Вы не должны им помогать!
Она стала кусаться и брыкаться еще яростнее, так что державший ее человек охнул и на мгновение разжал руки — и Пантелеймон молнией подскочил к ней. Она исступленно прижала его к груди, а он впился кошачьими когтями в ее тело, и боль эта была сладкой.