Северный круг

Прозоров Александр Дмитриевич

Александр отпустил засевшую во вражеском доспехе рогатину, выхватил меч.

— Ой, мама, мамочка… — воя от боли, [43] крючился на земле полоцкий ловчий.

— Живой?! — обрадовался князь и принялся рубить последних кнехтов, все еще путающихся в ткани шатра.

Тем временем Дидрик, подхватив раненого стурмана на руки, понес его к ближайшему кораблю. Прикрывая толстяка, к берегу медленно пятились, выставив копья, последние полтора десятка сохранивших выдержку шведов. Заметив это безобразие, в погоню кинулся Миша, но никто из новгородцев его порыва не заметил и не поддержал. Всадника благополучно опрокинули в воду, и пока он, отчаянно ругаясь, барахтался в вязком иле, воины забрались на борт. Шнек с раненым военачальником

тут же отошел от берега, а следом за ним стали отваливать от залитого кровью наволока и остальные корабли.

43

Согласно новгородской летописи, Яков, ловчий из Полоцка, битву на Исае благополучно пережил

Провожая их, князь с окровавленным мечом в руках въехал в реку почти по брюхо коня, словно боялся от пришедших из-за моря разбойников какого-нибудь подвоха. И лишь когда последний шнек скрылся за излучиной реки, он снова выбрался на берег, спешился, опустился на колени и поцеловал освобожденную землю.

* * *

Кардинала Гемонда шведы подобрали немного ниже Охты, впадающей в Неву с северной стороны. Священник поднялся на борт, окинул взглядом окровавленных людей, что отдыхали на скамьях для гребцов, и, не задавая никаких вопросов, встал на носу корабля.

— Швеция! — простонал стурман Биргер, качнул головой из стороны в сторону. — Швеция, вперед!

Он взмахнул рукой, ударился ею о лавку и открыл глаза.

— Слава Господу, ты жив, брат мой, — перекрестился Дидрик и с силой дернул себя за бороду. — Клянусь святой Бригиттой, твои позвонки трещали так, что я не надеялся снова увидеть твою голову на плечах.

— Что случилось? — Сын Миннешельда приподнялся на локтях, оглядываясь.

— Русский князь едва не оторвал тебе голову, — охотно сообщил рыжебородый, — но Бог оказался на твоей стороне, и все обошлось парой царапин.

— Куда мы плывем?

— Русские разбили нас, брат, — пожал плечами Дидрик. — Приходится драпать. Хорошо хоть, они пришли без ладей, и нас никто не преследует.

— А-а-а! — Стурман разглядел на носу фигуру кардинала, вскочил, выдернул меч из ножен своего рыжебородого друга, подбежал к монаху и со всего размаха снес ему голову…

Не снес — в последний момент рука подвернулась, клинок прошел чуть выше головы. Биргер ударил еще, со всей силы, меж лопаток — но опять сталь отклонилась и проскочила мимо. Он рубанул вновь — и вновь промахнулся. Казалось, что папский посланец окружен неким коконом, по которому соскальзывает оружие, опасное для кардинала.

— Хватит прыгать, — повернул голову Изекиль. — Свалишься за борт.

— Ты знал, — в бессилии опустился на скамью стурман. — Ты знал все с самого начала, колдун. Заманил меня королевским титулом и превратил в посмешище.

— Ты наивен, как все смертные, сын Миннешельда. Какой прок в знании будущего? Ты знаешь, что добьешься успеха, — перестаешь стараться и терпишь поражение. Ты знаешь, что проиграешь, — опускаешь руки и теряешь даже то, что имел. Знание будущего не приносит ничего, кроме беды, смертный, и даже самые точные из пророчеств еще не принесли удачи тем, кому посчастливилось их услышать. Не надо гадать о будущем. Будущее дoлжно делать. Поэтому ты станешь королем, смертный. Я хочу, чтобы ты передал тайну, которую я открыл тебе, своим детям и внукам. А они — своим потомкам. Киев стар, он дряхлеет с каждым годом. А вместе с ним дряхлеет и Русь. Еще одно-два поколения — и она падет. Нельзя дать ей возродиться снова. Вы должны отобрать у русских Неву и построить здесь столицу. Иначе… Иначе мне придется вас наказать. — Изекиль отвернулся от стурмана и зловеще улыбнулся. — И поверь мне, от моего наказания вас не сможет укрыть даже смерть.

* * *

Колдун сдержал свое слово: стурман Биргер стал сперва ярлом, а потом и королем Швеции. Он оказался мудрым и дальновидным правителем, расширил и укрепил границы страны, построил много городов и новую столицу, ныне известную как Стокгольм, он постоянно и очень много жертвовал церкви, словно пытался загладить

некий тайный грех, он провел много удачных и не очень военных походов. Но ни в одном из них он не допустил столь позорных ошибок, как при походе на Неву. Может быть, потому, что рядом с ним больше не появлялся советчик в длинной черной сутане и в красной шапочке кардинала.

Глава четвертая

Любек, гостиница «Рыбий хвост»,

12 января 1521 года. Ранние сумерки

Густав Эриксон Ваза, усевшись за темный потертый стол, выложил на него все три своих кошелька и вывернул наизнанку. Оба кожаных были пусты, а из бархатного, с вышитым золотой нитью родовым вензелем Ваза, выпала маленькая медная монета. Последний пфенниг, чудом застрявший где-то в матерчатых складках. Хватит, чтобы последний раз поужинать внизу копченой селедкой и запить ее кружкой жиденького дешевого пива. И на этом — все.

Худощавый дворянин с тонкими усиками и коротенькой бородкой, оставленной только на самом кончике подбородка, встал, подошел к затянутому промасленной парусиной окну, толкнул створки, впуская в комнату холодный уличный воздух. Снаружи, падая с хмурого неба, кружились крупные, белые, пушистые снежинки. Это было единственным его утешением: в Любек пришел мороз. Холод сковал залитые помоями, усыпанные конским навозом улицы, на которые горожане каждое утро, а то и среди дня выплескивали содержимое ночных ваз, не дал растаять чистому покрывалу, выпавшему поверх многовековой грязи из низких туч, и впервые за два года шведскому дворянину удалось вдохнуть полной грудью чистый, свежий воздух, а не гнилостную помоечную вонь. Но Густав Эриксон не мог порадоваться этому чудесному вечеру, который стал самым безнадежным во всей его жизни. Еще никогда, никогда за свои двадцать пять лет он не ощущал подобной тоски и уныния, не смотрел в будущее с таким страхом. Даже находясь в плену у датчан, даже во время бегства, он всегда знал: можно рассчитывать на помощь отца, на поддержку родственников и друзей.

Однако после кровавой бани, [44] устроенной шведскому дворянству королем Кристианом Вторым, все изменилось самым печальным образом. Отец мертв, друзья мертвы, родственники мертвы. Если же кто и уцелел — то предпочитает прятаться в укромных поместьях или в чужих странах. Теперь никто не пришлет ни единого цехина, чтобы беглый дворянин не умер с голоду, не похлопочет перед датчанами о помиловании за былую неверность. Все…

— А ведь я теперь стурман, — внезапно сообразил Густав. — Глава дворянского рода Ваза. Умереть от голода, став владельцем всего наследного имущества. Смешно.

44

Стокгольмская кровавая баня — резня, устроенная шведской аристократии датским королем Кристианом Вторым 8–9 ноября 1520 года. Все убитые были обвинены в ереси.

В голове промелькнуло шальное желание качнуться вперед, вывалиться из окна и разбиться вдребезги о мерзлую грязь, покончив разом со всеми проблемами, но стурман удержался. И не потому, что убоялся греха самоубийства или безвременной смерти — просто, выпав со второго этажа, он рисковал разве что покалечиться, и ничем более.

— Надеюсь, хоть трактирщик в ближайшие дни не придет требовать плату за комнату, — вздохнул он, поворачиваясь спиной к окну. — Может, чего-нибудь продать?

Однако за время плена, а затем — двухлетнего бегства молодой дворянин не успел обзавестись лишним имуществом. Каждый день он надеялся, что его позовут назад, домой. Либо король проявит милость, помиловав бывших противников, либо умрет, уступив место более доброжелательному наследнику, либо у отца появится успех в его начинаниях и он сможет защитить Густава хотя бы в собственном замке. Но время шло, а ничего не менялось. Позором было бы заложить свой меч, но мечом Густав Ваза на чужбине не обзавелся. Приемлемо было бы пожертвовать дублетом, но теплая ватная куртка, отороченная лисицей, в такую погоду требовалась ему самому. И единственное, что мог бы продать Густав Эриксон Ваза — так это свою душу.