Северный свет
Шрифт:
– Бет, словарь несешь ты, а слово пусть выбирает Лу! – крикнула я вслед.
– Не ложи мне под нос свой словарь, я в детских играх не участвую! – фыркнула Лу.
– Не клади, Лу! Не клади! – рявкнула я. Небрежное обращение Лу со словами злит меня больше, чем ее грязный язык, замурзанный комбинезон и притащенный в дом навоз вместе взятые.
Бет вернулась к столу, неся словарь так бережно, словно он из чистого золота. Да и весит он как золотой.
– Выбирай слово, – предложила я. – Лу не хочет.
Бет осторожно пролистала несколько страниц
– Раз… Раз-два… Раз-два-садовый? – спросила она.
– Такого слова, мне кажется, нет. Скажи по слогам, – попросила я.
– Раз-до-са-д'o-ван-ный.
– Раздос'aдованный, – поправила я. – Томми, что это значит?
Томми заглянул в словарь:
– Огорченный, раздраженный, готовый всп… вспыхнуть гневом, – зачитал он. – Недовольный, сердитый. Злой.
– Замечательное слово, правда? – сказала я. – Раздосадованный, – повторила я, с удовольствием чувствуя, как рычит в самом его начале «р». Новое слово. Полное неисследованных возможностей. Безупречная жемчужина, которую можно так и этак покатать на ладони, а потом спрятать и хранить. – Твоя очередь, Дженни. Составишь предложение с этим словом?
Дженни прикусила губу:
– Оно значит «сердитый»? – спросила она.
Я кивнула.
Дженни нахмурилась, соображая, и сказала:
– Мама была раздосадованная и бросила в меня сковородкой, потому что я сшибла ее бутылку с виски.
– Она бросила в тебя сковородкой? – вытаращила глаза Бет. – Зачем она так сделала?
– Потому что была не в духе, – пояснила Эбби.
– Потому что напилась, – уточнила Дженни, слизывая кашу с ложки.
Дженни Хаббард всего шесть, но в Северных Лесах сезон роста короткий: детям, как кукурузе, лучше поторопиться, иначе могут не вырасти вовсе.
– Твоя мама пьет виски? – спросила Бет. – Мамы не должны пить виски.
– Пошли, Бет, а то опоздаем, – сказала Эбби и потянула ее за руку.
– Ты идешь, Мэтти? – спросила Бет.
– Чуть позже.
Книги собраны. Корзинки с ланчем тоже. Эбби прикрикнула на Лу и Бет, чтобы те скорее надевали пальто. Томми и Дженни доедали в молчании. Дверь захлопнулась. Наступила тишина. Впервые за утро. И тут:
– Мэтт?! Выйди на минуту ко мне.
– Что случилось, Лу? У меня дел по горло.
– Иди сюда!
Я выглянула в хозяйственную пристройку. Лу стояла на пороге, в руках удочка Лоутона.
– Лу, что ты задумала?
– Не могу больше кашу трескать, – сказала она. Ухватила меня за ухо, притянула мое лицо к своему и поцеловала в щеку. Быстро, резко, крепко. Я почуяла ее запах – древесного дыма, коров и живицы – хвойной смолы, которую она вечно жевала. Дверь снова хлопнула – и Лу как не бывало.
Другие сестры, как и я, уродились в мать. Карие глаза, темные волосы. Лу удалась в папу. И Лоутон тоже. Угольно-черные волосы, голубые глаза. Лу и ведет себя как папа: все время злится. С тех пор как умерла мама. И с тех пор как Лоутон ушел из дома.
Когда я вернулась в кухню, Томми выскребывал ложкой свою миску с такой силой, что чуть краску не содрал. Я-то, пока с ними возилась, свою кашу лишь поковыряла.
– Доедай мою, Том, – предложила я, пододвигая к нему миску. – Я не голодна, а чтоб пропадала зря – жалко.
Я заткнула раковину, влила в нее из чайника горячую воду, разбавила
– Где остальные твои братья-сестры?
– Сюзи и Билли пошли к Уиверу. Миртон и Клара ищут работу в отеле.
– А малыш? – спросила я.
– Сюзи с собой прихватила.
– Мама плохо себя чувствует сегодня?
– Не соглашается вылазить с-под кровати. Говорит, боится ветра и больше не может его слышать. – Томми поглядел в миску, потом на меня. – Как думаешь, Мэтт, она рехнулась? Думаешь, совет ее заберет?
Эмми Хаббард, конечно же, сумасшедшая, и я была почти уверена, что рано или поздно совет округа и вправду ее заберет. Раз или два ее уже пытались забрать. Но я не могла сказать такое Томми. Ему всего двенадцать лет. Пока я соображала, как же ответить – как найти слова, которые не были бы ложью, но и чистой правдой тоже не были бы, – я подумала, что настоящее безумие совсем не такое, как в книгах. Это не мисс Хэвишем, которая сидит в своей полуразвалившейся усадьбе, величественная и злобная. И не как в «Джейн Эйр», где жена Рочестера неистовствует в мансарде, вопит и бьется в припадке, пугая прислугу. Когда человека покидает рассудок, остаются не старинные замки, паутина и серебряные подсвечники, а грязные простыни, прокисшее молоко и собачье дерьмо на полу. Остается Эмми, которая прячется под кроватью, плачет там и поет, пока ее дети пытаются сварить суп из семенного картофеля.
– Знаешь, Том, – сказала я наконец, – иногда я и сама рада бы залезть под кровать.
– Когда такое было, Мэтт? Не представляю, чтобы ты заползла под кровать.
– В конце февраля. За два дня намело четыре фута, помнишь? Сверх трех, что уже были. Надуло на крыльцо, дверь не открывалась. В пристройку тоже попасть не могли. Папе пришлось протиснуться в кухонное окно. Ветер завывал, и мне хотелось только забиться куда-нибудь и больше не вылезать. Так почти с каждым бывает время от времени. Твоя мама просто ведет себя так, как ей хочется. Вот и вся разница. Я зайду к ней перед школой. Может, у меня найдется банка яблочного пюре и немного кленового сахара. Как ты думаешь, ей понравится?
– Конечно, понравится! Она будет рада. Спасибо, Мэтти!
Я отправила Томми и Дженни в школу. Хоть бы к тому времени, как я доберусь до Хаббардов, мама Уивера была уже там. Она куда лучше умеет выманивать Эмми из-под кровати, чем я. Я домыла посуду, поглядывая при этом в окно, высматривая среди голых деревьев и коричневых полей рядом с залысинами снега желтые всполохи: если в апреле появится ужовник, скоро уже и весна. Мне так надоели холод и снег, а теперь дождь и слякоть.
Это время года – когда в погребе почти пусто, а огород еще не засеян – у нас зовут «шесть тощих недель». В прежние годы к марту у нас всегда появлялись деньги, чтобы купить мясо, и муку, и картошку, и все, что могло понадобиться. В конце ноября папа отправлялся возить лес на реку Индиан или озеро Рэкетт. Уезжал сразу после уборки сена и проводил там всю зиму – вывозил стволы, которые лесорубы спилили за лето. Он управлял лошадьми, запряженными в специальные низкие плоские сани с широкими полозьями. Бревен наваливали в два человеческих роста. Папа вывозил лес с гор по обледеневшим дорогам, полагаясь на вес бревен и собственное умение: если бы сани сорвались и полетели под гору, убили бы и лошадей, и всех встречных.