Северный ветер
Шрифт:
Мартынь энергично трясет головой. Что это лезет в голову несуразное ощущение виновности? Вина и грех, раскаянье и отпущение грехов… Все это из тех сотен разнообразных чувств и переживаний, которые изжиты, выброшены за борт. Разум и воля оживают только в действии. Сознание великого долга увлекает на борьбу, где забывается все ничтожное и личное — все мелочное и мерзкое. Однако в тяжкие минуты одиночества старый отвергнутый мир вновь хватает тебя костлявой рукой. Отовсюду тянутся цепкие мохнатые щупальца, и никуда от них не деться. Они, точно тяжелые комья
8
Цериниете всю ночь проводит у постели Робежниека. Не столько из сочувствия, сколько для того, чтобы не упустить момент его смерти и прибрать к рукам то, что получше. Стащить у живого — великий позор, а забрать вещи покойника совсем не грешно. Да и наследников, почитай, у него не осталось. Один сын — богач. Зачем ему эти лохмотья? Второй — бродяга, социалист… Тому и подавно не нужно. Они ведь и так довольно награбили. Из одних имений сколько всего понабрали. Да еще те миллионы, из Японии!..
Весь вечер, бубня себе что-то под нос, она хозяйничает в комнате, складывая вещи в одну кучу. Робежниек лежит, закрыв глаза, и, не переставая, тихонько, жалостливо стонет. Словно бы не от боли, а скорей просто так, по дурной привычке. Цериниете это нисколько не тревожит. Мало ли она покойников перевидала! К тому же она еще и глуховата. И все звуки кажутся ей только отдаленным равномерным гудением.
Среди ночи со стариком происходит нечто странное. Цериниете просыпается и слышит, что он разговаривает. Еще вечером пробовал заговорить, но тогда она не услыхала, да и некогда было прислушиваться. Лежал бы уж себе спокойно — мало ли что ему взбредет в голову. Все равно ничем уже не поможешь. Но сейчас даже до нее доходит. Старик все говорит и говорит без умолку.
— Спи, спи себе, — бормочет она, — чего зря трещишь.
Сидя на стуле, Цериниете пробует уснуть. Но больной не успокаивается. И речь его какая-то странная. Иное слово доносится совсем ясно, а затем будто что-то жует во рту, не догадаешься, что он хочет сказать.
— Ну чего тебе? Чего? — с досадой допытывается она. Ох, как спать хочется. Робежниек что-то говорит ей, а она, не слушая, все приговаривает: — Ну да… ну да… Хорошо. Спи уж.
Стоит ей закрыть глаза, как она вновь слышит, на этот раз совсем отчетливо:
— Мартыня… тут нет? Где Мартынь?
Ага!.. Наследников зовет… Сразу же у Цериниете и сон пропал.
— Откуда я знаю!.. Может, уже поймали! Кругом ищут. А схватят, так повесят.
Робежниек то ли не слышит, то ли не понимает. Может быть, думает совсем о другом. А может, сам не знает, что говорит.
— Гороховой соломы не надо давать. От гороха брюхо пучит у ней…
Цериниете догадывается: это он о годовалой телке.
— Тоже мне… Знай спи себе и другим спать не мешай.
Старик тяжело дышит.
— Там… на полке желтая мисочка была. Посмотри, может, и ее
— Тут она, тут, — не оглядываясь, ворчит Цериниете.
Керосин в жестяной лампочке весь выгорел. Огонек съеживается, потрескивает и, помигав, совсем гаснет. Лишь уголек на конце фитиля еще долго тлеет.
— Где же свечи! — задыхаясь, ворчит Робежниек. — Столько свечей и все гаснут…
«Ага… — думает про себя Цериниете. — Теперь уж скоро конец».
Она натягивает платок на самые уши. Прячет руки под передник и засыпает.
Робежниек все говорит. Торопливо, захлебываясь, будто ему надо успеть обо всем на свете расспросить и рассказать. Постепенно голос становится глуше и стоны все реже. Но он не умолкает. К утру губы его едва внятно шепчут что-то.
Проснувшись на рассвете, Цериниете ничего не слышит. Проворно склоняется она над стариком. Умер? Нет, еще дышит. Только умолк и даже стонать перестал. Временами и дыханье совсем незаметно, но потом вдруг грудь начинает вздыматься часто, судорожно, со скрипом.
Цериниете сгребает приготовленное тряпье и связывает в узелок.
Внучка, двенадцатилетняя девчонка, осторожно переступает порог дома и с любопытством разглядывает старика.
— Бабушка! А бабушка! Он уже помер?
Цериниете подходит к кровати, наклоняется, слушает.
— Нет, еще дышит.
Вялые веки слегка приоткрываются. Мутный, стеклянный глаз как бы с насмешкой глядит на стоящих возле кровати. Они, испугавшись, отодвигаются.
А часа через два старый Робежниек уже лежит бездыханный, накрытый простыней. Иссиня-желтые, узловатые руки, словно на параде, вытянуты по швам. На груди белый крестик из лучинок. Подбородок подвязан сложенным платочком, затянутым на макушке: рот плотно сжат. Робежниек лежит строгий, помолодевший. Платок прикрывает рану на голове. Только темный кровоподтек под правым глазом никак не скрыть. Глаз будто провалился в глубокую яму.
Цериниете кружит по комнате и все осматривает. Внучка норовит подойти к покойнику, но старуха отгоняет ее.
— Оставайся у двери и поглядывай, как бы кто не пришел. — Она шарит по сундукам и углам. Лучшее унесли драгуны, но бедняку все пригодится. Три узла уже увязаны, и она собирает четвертый.
— Идут, бабушка! Идут! — кричит девчонка и мигом исчезает.
Цериниете пугается и тоже выбегает из комнаты.
Снова драгуны! Трое. Рысью въезжают во двор.
Спешившись, они оглядывают пожарище и хохочут. Пьяные, покуривают и, кого-то дожидаясь, балагурят.
Вот и барон Вольф галопом скачет. Лицо его раскраснелось от зимнего ветра и быстрой езды. Жилистая шея вытянута, зубы оскалены. Спрыгнув с коня, он пошатывается и, чтобы не упасть, хватается за плечо ближайшего драгуна. Тот поддерживает его за талию, и так они с минуту стоят обнявшись — костромской мужик и видземский барон, как закадычные друзья или единоутробные братья. Рассматривая сухощавое лицо барона, солдат скалит зубы. Барон освобождается из объятий и снисходительно хлопает солдата по плечу.