Северный ветер

Упит Андрей Мартынович

Лиепинь оглядывается. Что означает эта торжественность?

Все три офицера сидят по ту сторону стола. Коренастый — справа от ротмистра, Павел Сергеевич — слева. Коренастый выглядит особенно хмурым и злым. Павел Сергеевич сидит, не поднимая глаз.

Ротмистр приступает к допросу.

— Лиепинь — да? Девятнадцати лет? Секретарь исполнительного комитета? Был в народной милиции?

Лиепинь отвечает утвердительно. Все это давно известно и доказано. Отрицать не имело бы никакого смысла. Но зачем у него обо всем этом спрашивают? Отвечает

он вяло, нисколько не волнуясь и не увиливая.

— Кто вместе с вами участвовал в разоружении жандарма на станции?

— Этого я сказать не могу.

— Не можете или не хотите?

— Не могу и не хочу. — К нему обращаются на «вы». Почему сегодня такая небывалая корректность?

— Напрасно отпираетесь! У Витола нашли шашку жандарма. Он сам сознался.

— Это уж его дело.

— А кто арестовал управляющего Бренсона?

— Напрасно вы расспрашиваете. Ничего не скажу.

— Так, так. Отлично. Я вижу, вы, молодой человек, с характером… — Тут терпению ротмистра наступает конец. Он вновь багровеет и начинает кипятиться. Вежливый тон забыт. — Мерзавец! Ты осмеливаешься оскорблять пастора! — кричит он.

— Я не знал, что он состоит на службе в карательной экспедиции.

— Молчать! — И фон Гаммер делает вид, что углубляется в чтение какой-то бумаги. Наверное, для того, чтобы скрыть не соответствующую торжественной обстановке горячность.

Лиепинь с легкой усмешкой разглядывает разволновавшееся начальство. Коренастый офицер сердито дымит папироской.

Но ротмистр уже успокоился. Он поднимает голову и с удвоенной строгостью смотрит на преступника.

— Ты социалист? Состоишь в организации? Не отпирайся, нам все известно.

— На этот раз ваши сведения верны. Да. Я социалист.

Тишина. Скрипя пером, Карлсон что-то записывает. Павел Сергеевич поднимает голову и тоскливо смотрит на Лиепиня.

— Тебе известны все, состоявшие в организации. Ты можешь в значительной мере смягчить свою участь…

— Напрасные разговоры. Карьера Витола меня не прельщает. Я ничего не скажу.

Фон Гаммер откидывается в кресле. Он делает вид, что смотрит прямо на Лиепиня, на самом же деле глядит мимо, куда-то на стену.

— Через полчаса тебя расстреляют…

На мгновение воцаряется странная тишина. Конечно, Лиепинь еще что-то скажет. Прервать его они не успеют. Их всех страшит голос обреченного на смерть юноши. Мгновение кажется часом.

Павел Сергеевич поднимает голову и быстро опускает. Юноша все еще улыбается своей невыносимо иронической улыбкой.

— И это все, что вы могли придумать, — спокойно произносит он. — Для меня не ново… Я давно готов…

— У тебя есть какие-нибудь просьбы?

— К вам? Что вы еще можете сделать для меня?

— Увести!

Драгуны становятся по бокам. В дверях Лиепинь оборачивается и бросает фон Гаммеру:

— Плохую услугу оказываете вы своим сородичам. Дорого придется им заплатить за наши жизни. А если не им, то их детям или внукам…

— Увести! —

вопит фон Гаммер.

Лиепинь сидит в маленькой, тесной, накуренной и жарко натопленной каморке с драгунами. Он один на скамье. Ему жарко и трудно дышать.

— Товарищи, — громко спрашивает он, — не можете ли одолжить мне папироску?

Пять-шесть рук тянутся к нему.

Он курит, сосредоточенно разглядывая дымок. Сперва дымок легко клубится, завивается в кольца, принимает причудливые, заманчивые очертания. Потом медленно рассеивается и исчезает в синем тумане. Мелкая, голубоватая рябь мелькает в воздухе. И все…

Через десять минут его уводят. Восемь солдат, винтовки с примкнутыми штыками. Коренастый офицер идет позади, засунув руки в карманы полушубка и подняв воротник.

Начинается оттепель. Небо ясное, не моросит. Ноги скользят по мягкому снегу, и тело еще хранит комнатное тепло.

Навстречу в широких розвальнях едет старушка. Уступая дорогу, она сворачивает коня к самой обочине и ждет, пока те пройдут. Она понимает, куда ведут этого незнакомого, худощавого, красивого юношу. И когда тот, как бы прощаясь, кивает ей головой, слезы неудержимо наполняют глаза старушки.

— Сынок… — шепчет она, оглядываясь. — Сынок… — И не знает, что еще сказать.

— Мать? — спрашивает один из солдат.

— Нет. К счастью, моей матери давно нет на свете. Но это, наверное, чья-нибудь мать. Удивительно, сколько повсюду матерей на белом свете! И в нашем краю и в том, откуда вы родом. И сыновей — тоже. Одних расстреливают, а другие в них стреляют… — Он посматривает то в одну, то в другую сторону на своих конвоиров. Те шагают, потупя глаза, и не глядят на него. — Как у вас, товарищи, на душе?

— Не болтать! — неохотно покрикивает офицер. Но никто не обращает на него внимания.

— Разве мы по своей охоте… — как бы извиняясь, произносит небольшого роста плотный солдат. — Нам приказывают, — значит, надо выполнять.

— Надоело тут с вами, — недовольно отзывается другой. — Черт вас знает, что вы за народ и чего вы хотите. Грызетесь между собой, как собаки.

— Повсюду так, — говорит Лиепинь и закуривает новую папиросу. — Мы все грызем друг друга, покуда господа нас всех не сожрут. Не пришло еще время, но оно настанет, — не забывайте об этом, товарищи, — когда мы уже не будем так водить друг друга. Нынешние подсудимые станут судить своих судей…

С большака они спускаются вниз, минуют лужайку и замерзшую речушку. На поросшем кустарником берегу две невысокие ивы. Одна из них совсем на открытом месте. Лиепинь догадывается. Здесь…

Его привязывают к стволу. Шесть раз обматывают новой веревкой, он чувствует, что делают они это бережно, чтобы не причинить ему боль. Он улыбается: какое это теперь имеет значение… Солдаты спешат поскорее покончить с неприятной обязанностью. Их торопливые, неловкие руки сталкиваются и мешают одна другой. Они стараются не глядеть друг на друга и на привязываемого.