Северный ветер
Шрифт:
— Ну, кто сюда полезет? Зимой ни души не видать. Трясина нынче, почитай, как следует и не промерзла.
— Мы тоже надеемся, что не придут. Но кто может поручиться? Схватят нас — наше дело ясное. Но мы не хотим, чтобы из-за нас невинные люди пострадали.
— Эх! Зачем вы так говорите. Нешто вы для удовольствия сюда пришли! Да и нам чего сделают за то, что мы дали озябшему человеку погреться или угостили куском хлеба!.. Больше нам и не под силу. Где сказано, что это грех?! И ваша вина… Нешто мы не знаем. Побольше бы таких виновных!
Мартынь с Толстяком снова перешептываются.
— О нас говорить нечего. Конечно, иногда хочется погреться, поесть горячего… Здоровый человек еще кое-как терпит. Но у нас, видите ли, заболел один товарищ… Бинтов нет, лекарств нет, чистого белья тоже. Разжигать костер ночью нельзя. В шалаше он прямо погибает.
— Бедняжка. Чем же он болен?
— У него такое… Может, слыхали о молодом Акоте, которого за станцией расстреливали вместе с Зирнисом и Веленой?
— Так это он? — Ильза даже вскочила. — Значит, он жив! Слыхали, слыхали, как же!
— Жив. Только пуля задела бок, а в другом боку что-то ему отбили, когда сапогами пинали… Вот он-то у нас и погибает в лесу.
— Молодой, пригожий такой паренек! Мы его знаем. Он дружил с моим Юкумом. Две зимы вместе шпалы возили… Если б я была тут хозяйкой… Нельзя же дать человеку подохнуть в лесу, как собаке.
Маленькая трусливая собачонка с громким лаем бегает у дома. Вилнис выходит во двор, и слышно, как он унимает ее, загоняет куда-то.
Лесные братья встают.
— Не знаю… — задумчиво тянет Мартынь. — Нельзя же требовать, чтобы люди из-за кого-то взваливали на себя столько забот. Посоветуйте, что нам с ним делать!
— Я думаю… ведите его сюда.
— Хозяин вон молчит. Может, он не согласен.
— От него слово не часто услышишь. А возражать он не станет.
— Почему вы так думаете?
— Да разве я его не знаю! Он может ничего не говорить. Я и так вижу. Господ он сроду терпеть не мог. Ведите паренька сюда. Все обойдется. Пока что тут еще ни одного солдата не было. Какого черта их принесет…
— Но вы понимаете: никому ни слова…
— Что ты, сынок! Неужто не понимаем… Майя, слышишь?
Толстяк подходит к Майе.
— Ты, Майя, девушка разумная. Всех нас преследуют богатеи, поэтому нужно держаться заодно. Коли найдут — расстреляют. Это грозит и тому больному, которого мы приведем. Хозяину и тетушке Ильзе тогда тоже несдобровать. Нигде и никому ни слова. Никто не должен знать.
— Я понимаю! — отвечает Майя, гордясь, что у нее со взрослыми общая тайна.
— Гляди, чтобы этот как-нибудь не проболтался. — Толстяк кивает в сторону немого.
— Он? Нет. Он ничего не скажет. Зарежьте его, все равно не скажет.
И она, состроив строгую мину, начинает все объяснять немому такими угрожающими жестами, что все начинают смеяться.
— Э-э!.. — серьезно и строго подтверждает немой.
— Ничего он не скажет, — уверяет Ильза. — Майя ему втолкует.
В дверях лесные братья встречаются с Вилнисом.
— Погодите, — говорит он, проходя в комнату и не оглядываясь, — я скажу Индрику, чтобы лошадь запряг. Иначе вам его не привезти.
Так Акот попадает в теплую комнату на мягкую постель.
После
С каждым днем все меньше, — так ему кажется. Тетушка Ильза должна ежедневно подтверждать это. Как только у нее выпадает свободная минута, она с вязаньем или штопкой в руках подсаживается к нему и заводит разговор.
— Тетушка Ильза! К весне я буду здоров.
— Конечно, сынок. Когда почки начнут распускаться, ты будешь здоров как бык. Только лежи спокойно и говори поменьше. Ни о чем не думай. Самое скверное дело — много думать.
— Я и не думаю, тетушка Ильза. Мне так хорошо.
— Ну вот. Не о чем тебе думать. Придет время, надумаешься и нагорюешься вволю. Жизнь, она длинная, особливо у нас, бедняков. Ты думай о здоровье, это помогает.
— А вдруг я помру?
— Да что ты, сынок! Кто так рассуждает, тот никогда не поправится. Об этом совсем не стоит печалиться. Я вон замечала: что человек крепче всего задумал — оно и сбывается. А помирать доведется — что с того? Смерть-то не так уж страшна. Я на своем веку не раз ее видала. Да что тут толковать! Ты сам лучше знаешь.
— Да, — произносит он, закрыв глаза. — Если так… то совсем не страшно. Откуда ты, тетушка Ильза, все знаешь?
— Ничего я, сынок, не знаю. Кое-что, однако, пришлось в жизни повидать. Многое перевидала… Поди, ты спать хочешь?
— Нет, нет. Я так. Говори — я все слышу.
Ильза поднимает на чулке спустившуюся петлю и говорит легко, почти весело:
— Я вот думаю, — умереть молодым всего лучше. Уходишь ты чистым, неиспорченным, и у людей в памяти остаются твои ясные глаза да детский смех… А когда за шестьдесят перевалило, жизнь становится противной, как грязная, немытая посуда. Столько горечи из нее испито, что все опротивеет. А скольким сам ты напакостил. Даже самый лучший человек не может прожить и ни с кем не поссориться, никому зла не сделав. Я так скажу: коль суждено жить, надо жить, а коли пришла пора помирать, то и жалеть не о чем.
— Тетушка Ильза, ты веришь в бога?
Ильза внимательно глядит на него, качает головой и, немного подумав, отвечает:
— Не ведаю, сынок. И не знаю я никого, кто ответил бы тебе от чистого сердца. За всю свою долгую жизнь таких не встречала. Многое слыхала от ученых и простых людей. А умнее от этого не стала. Тридцать пять лет прошло, как я в церкви не была. Все молитвы да песни церковные давно уже перезабыла. На что они мне? В воскресенье, если найдется свободная минутка, иду в лес. Нанижу на нитку кленовых листочков, совью душистый венок да и вешаю потом на стену. И думаю себе: «Ведь никому-то я ничего плохого не сделала. Ни человеку, ни скотине, ни лесной пташке. Чего же мне еще надобно?..» Бог?.. Однако я вот что примечаю: у барина свой бог, а у мужика другой. Свой у латыша, свой у немца. Где же настоящий-то, единственный, о котором все кричат? Не ведаю я, да мне и не надо…