Сейд. Джихад крещеного убийцы
Шрифт:
Нежен стан черкесской наложницы из гарема султана, черен волос до талии осиной... Да только раскидывается этот волос по постели султана, и стан ее обнимают руки того, кто правит двумя морями. И смеются две головы орла, нарисованного руками того, кто любит черкеску – единственную звезду с небес родных гор, купленную на невольничьем рынке под Трапезундом и подаренную в гарем султана им же самим... смеются в два клюва над тем, кого под гузкой своей держат, со всей его честью горца. Продал он эту честь смолоду – когда от кровников бежал. Ныне ли решаться на еще большую смелость?.. Еще большее предательство?..
Нет грязнее того, кто бесчестье совершив, от страха в честь возвратиться хочет – так говорят тюрки-огузы на далеком Кавказе. Страшно звучит, но еще страшнее думать, как обнимает черкеску этот... Мужчина!..
История повторяет себя! Даже красится одинаково. Губы – в цвет крови. Кровью должно быть смыто бесчестье черкеса при дворе Повелителя Двух Морей... Глаза – в цвет желтой бессонницы. Ибо не спят ревнивцы. Одежды – в черный траур ночи и белый траур дня – ведь ночью черной всё в черни скроется, и светом белым ослепит после...
И только железо презренное – кандалами на запястье... Сжали вмиг, когда уже неизбежно было – и полет кинжала, чья рукоять – травленное узором с двуглавым орлом серебро... Как в далеких Губачах... Но откуда взялся тот, кто принял клинок – смесь стали и серебра – в плоть плеча своего? Под самым горлом того, кто сегодня будет спать с черкеской?..
Почему так холодно? На улице весь день было жарко – фонтаны во дворе не справлялись, холодную воду под камни пустили, чтобы остудить помещения к приходу Повелителя... А сейчас – холодно... Как будто жизнь теплой струей утекает из под лопатки, пробитой железом в руке этого лысого... как его? Копт? Хорошо, что всё закончилось...
Черкеска ночью в покои не придет, сказал евнух-смотритель гарема. Утопилась в бассейне хамама... За что? Неужели из-за той отвратительной, некрасивой сцены, устроенной ее соотечественником, этим низким предателем? И за что? Он прибыл к султану еще пятнадцать лет назад и быстро стал одним из приближенных. Султан обласкал его подарками и сделал своим царедворцем, хотя воин из него был никакой. Зато знамя нарисовал великолепное! И черкеску сам же в дар привел своему султану. Так что же случилось? Почему он пытался убить его сегодня, перед самым вечерним намазом, причем на глазах у гостей...
А ведь удивительными людьми оказались эти трое таинственных христиан! Тот, что с глазами, подобными оливам, быстрый как молния, бросился вперед и принял кинжал, летевший прямо в горло султану, себе в плечо. Другой, громадный египтянин, гибко, словно большая кошка, прыгнул к черкесу, на ходу, не останавливаясь, вытащил ханжар из ножен стражника, который даже пошевелиться не успел, а ведь лучшие из лучших в дворцовой охране служат!.. Пока стражник успел что-то понять, ханжар уже был под лопаткой черкеса-изменника, а монашка молчаливо и спокойно накладывала тугую повязку на плечо своего спутника, после чего быстрым движением извлекла кинжал и принялась обрабатывать рану... Посмотрела на султана, по-своему истолковала его изумленный взгляд и на довольно сносном арабском, но очень тихим голосом, пояснила:
– Плечо надо сначала перетянуть, чтобы кровью из раны ковры не испачкать. Да и на случай, если кинжал отравлен был, остановить ток крови в руке желательно...
Султан лишь кивнул в ответ на эти слова. «Ей далеко не впервой лечить раны от оружия», – подумалось ему. Тихий хрип, предвестивший кончину изменника-черкеса, заставил его забыть об удивительных гостях и, наконец, посмотреть на того, кто пытался его только что убить. Обмякшее, грузное тело светловолосого придворного покоилось в могучих руках Египтянина, державшего его, как ребенка, но лицом вниз, спиной же, пробитой ханжаром – вверх. «Наверное, тоже чтобы ковер не испачкать?! – подумал Султан. – Смерть, должно быть, ремесло этих людей!»
Вечерний намаз очистил мысли, вернул спокойствие сердцу. После намаза султан велел подать благодарственный ужин для своих гостей и спасителей, а также раздать городской бедноте мясо трех сотен баранов, забитых еще утром для гарнизона дворцовой стражи. Саркардары сами заявили, что будут неделю держать строгий пост-орудж, и есть лишь хлеб, и пить только воду, ведь не вмешайся гости-христиане, жизнь своего султана они защитить не смогли
– Вы словно одно целое. Рука защищающая! – Султан указал на Сейда, который молча и сосредоточенно разделывался с чашей маслин. Затем перевел взгляд на Египтянина, устрашающе быстро поглощавшего нежное мясо печеного ягненка – Рука карающая! И – сердце исцеляющее!
Последние слова султана были обращены к монашке, которая пробовала все блюда понемногу и сейчас вымакивала краюхой хлеба остатки йогурта-хайдари со дна керамической плошки-кясе. «Эти трое долгое время голодали!» – вдруг с изумлением понял султан.
– Что же вы на самом деле ищете? Зачем меч, щит и сердце вместе вышли в путь? Я говорю, как поэт, потому что люблю поэзию, хотя мне и далеко до великих мастеров словесности... Но если бы Всевышний одарил меня талантом, я бы спросил так:
Куда направлена рука, что держит острый меч?
И от какого же врага щит должен оберечь?
И сердце, нежности полно, чего должно стеречь?
Аккуратно вытащив косточку маслины и положив ее на край пустого блюда, Сейд медленно поднял голову, и глаза его словно смотрели в пустоту. Из губ же полились стихи:
Не меч и нож несет рука, что силою полна. В руке той ярость, что острей дамасского клинка. В младенцах – мудрость стариков, виной тому — война. Убийцы мир хотят вернуть. Ведь жизни нить тонка. И сердце, нежности полно, войной иссушено. И снова верить и любить пытается оно. Быть может, на пути домой найти ей суждено Награду за судьбу святой, что прожита давно? Лишь щит не ищет ничего, он в трещинах и слаб. Ведь клятвы смерти не чинить он стал навеки раб. Пусть панцирь крепок, но едой стать обречен, как краб Для хищных рыб. В бою всегда щит пьет вины шар’аб. В победе слава – для меча, копья или кинжала. Ведь поразить наверняка способно только жало. Но если пораженья дух вдруг сердце защемит — В погибели вину несет один лишь только щит. И вот отправились они в свой путь, в Великий Град. Туда приводят все пути. И нет пути назад. Волшебник злой во граде том, он вызвал дух войны. Виновный в тысячах смертей – не ведает вины. И причаститься чрез шар’аб, и выпить свой харам, Чтобы войну остановить, обязан тот имам. И сердце, и рука с щитом, и яростный клинок Затем в дороге, чтоб свершить священный свой зарок. И пусть поможет в этом им Единый Сущий Бог!