Сезон дождей
Шрифт:
– Вот еще, – фыркнул Евсей Наумович. – Шесть утра. Ты всполошишь соседей.
– Нет, не пластинку. Хочу поехать в «Метрополитен».
– Как – в «Метрополитен»?! – ошарашено воскликнул Евсей Наумович и, не выдержав, добавил: – В туалет я тебя еще донесу.
– Хочу в оперу, – не приняла шутку Наталья.
– Ты, мать, реши, чего больше хочешь, – все держался за шутку Евсей Наумович. – Кекс или оперу?
– Хочу кекс, – вспомнила Наталья. – И оперу… «Богему»…
– Спи! И не швыряй больше колокольчик.
В район Линкольн-центра – где единый ансамбль собрал знаменитые «Метрополитен
Поначалу Наталья возроптала, ей хотелось проехать на своей колеснице мимо фонтана на театральной площади, мимо знаменитых витражей Шагала, миновать вращающиеся двери. Словом, пройти путем, которым она проходила много раз до болезни. Но ропот был жестко подавлен Галей. Не из строптивости характера, а потому что путь этот был неудобен из-за коляски, куда с ней сквозь крылья дверей! Наталья смирилась и робко поглядывала то в окно автомобиля, то на затылки Гали и Андрона, то на сидящего рядом бывшего мужа.
– Сегодня партию Мими поет какая-то Елена Евсеева, – смилостивилась Галя через плечо. – Солистка московского Большого театра.
– Двойная радость, – пролепетала Наталья. – А кто ее партнер?
– Рудольфа поет. Ахиллес Макадо. – Галя, как обычно, была досконально в курсе того, что делала.
– Японец? – спросил Андрон.
– Макадо, а не Микадо, – пояснила Галя. – При том – Ахиллес! Наверно, грек. Впрочем, не знаю. Знаю главное.
– А что главное? – поинтересовался сквозь дрему Евсей Наумович. Он порядком ухайдакался во время сборов Натальи в театр.
– Главное, что оперу поставил Дзефирелли. Видели фильм «Ромео и Джульетта»? Его!
Евсей Наумович прекрасно помнил фамилию режиссера, одного из основоположников классического итальянского кино. Но говорить не хотелось. Лишь удивился – откуда Галя знает эту фамилию – сегодня уже никто не сходит с ума от итальянского кино.
Галя заказала билеты по Интернету. Дорогие. В партере. Но с краю, у стены зала, где можно будет поместить коляску, никому не мешая. «Досадно, я не увижу как поднимут люстры, – тогда капризно заявила Наталья. – А с ярусов бы увидела». – «Увидите и из партера!» – отрезала Галя.
Наверно, она и сейчас думает о том, что не увидит подъема люстры к потолку, размышлял Евсей Наумович, поглядывая на птичий профиль бывшей жены с раздражением и жалостью.
Они въехали в тоннель подземной стоянки и вскоре притормозили. Выбрались из автомобиля, собрали коляску, усадили Наталью. Негр-смотритель вручил квитанцию, взял ключи зажигания и погнал автомобиль куда-то вглубь подвала. А они, подчиняясь указателям, направились к лифту – впереди Галя и Андрон с инвалидной коляской, позади, едва поспевая за стремительной кавалькадой, – Евсей Наумович. Идти пришлось довольно долго. И потому после лифта сверкающий вестибюль оперы показался Евсею Наумовичу более желанным и уютным.
Разноречивая толпа зрителей мощной воронкой затягивала Дубровских вглубь фойе, к важным контролерам в коричневой униформе с золотыми галунами.
Многие задерживали взгляд на коляске с Натальей. Лица их теплели, улыбки выражали сочувствие и доброту. И Наталья старалась улыбаться – сказывалась привычка жизни в этой стране.
Лучше бы она не улыбалась, досадовал Евсей Наумович, искоса поглядывая на искаженную маску ее лица. Он хотел поскорее попасть в зал, пристроить коляску и, наконец, сесть в кресло.
Блистательный колодец оперного зала, уходящий ввысь пятью поясами ярусов, помечали восемь центральных люстр, точно восемь опрокинутых новогодних елок. В прошлый свой приезд Евсей Наумович уже побывал здесь. Правда, по входным билетам, в надежде пристроиться на случайное свободное место. Но не удалось. Только он высмотрел незанятое местечко, как к нему подошла какая-то ехидна в униформе и предложила вернуться в стойло за последними рядами амфитеатра.
И сейчас Евсей Наумович с мстительным чувством крутил головой, поглядывая из дорогого партера в темнеющую даль амфитеатра, где его когда-то шуганули с жалкого приставного стрефантена. Он даже хотел рассказать об этом Наталье и, было, потянулся к притулившейся к стене инвалидной коляске. Но не успел.
Люстры начали плавно подниматься к потолку, оставляя зал открытым для звуков пространством. Дирижер занял свое место, а световая бегущая строка в спинке переднего кресла сообщила, что фамилия дирижера Даниэль Орен. О чем Евсей Наумович тоже хотел сообщить Наталье.
– Перестаньте ерзать! – процедила сидящая рядом Галя. – Дождитесь антракта.
«Почему именно „Богема“? – вдруг подумал Евсей Наумович, удерживая Наталью в поле бокового зрения. – Судьба покинутой смертельно больной женщины. Мазохизм и только. Да и Галя хороша, потакает ее желаниям».
Он искоса окинул взглядом острый профиль невестки.
– Что случилось? – шепнула Галя.
– Почему «Богема»? – шепотом спросил Евсей Наумович. – Это для нее самобичевание.
– Вы ничего не понимаете, – Галя коснулась ладонью колена Евсея Наумовича, мол, успокойтесь, не мешайте слушать.
Андрон наклонился и повернул голову – что происходит? Не получив ответ, отвернулся к сцене. К великолепным декорациям, к изумительным голосам, к волшебной музыке великого итальянца.
Наталья чуть подалась вперед. Кровь отхлынула от ее лица, на котором сейчас небыло и тени болезни. Это превращение поразило Евсея Наумовича. Казалось, вдохновенная музыка маэстро Пуччини материализованным потоком проявляла – как в фотореактиве – давно утраченные черты ее лица. Подобного не могло быть, но это было!
Беспокойное дергание головы Евсея Наумовича вызвало недовольство и за спиной послышалось раздраженное мужское ворчание.
– Что опять? – шепотом спросила Галя.
– Посмотри на маму, – ответил шепотом Евсей Наумович.
Галя наклонилась, взглянула на Наталью и, не найдя ничего, достойного удивления, окинула его испепеляющим взглядом.
Ворчание за спиной усилилось.
Галя обернулась, извинилась и укоризненно покачала головой.
В антракте Наталья, к досаде Гали и Андрона, настойчиво пожелала вернуться домой.