Сезон дождей
Шрифт:
– Ты вначале заболей, потом посмотрим. Тебя ж никакой Паркинсон не возьмет вместе с Альцгеймером.
Поминки все больше и больше превращались в тусовку. Евсей Наумович растерянно стоял среди незнакомых людей, искал глазами Андрона и Галю и думал: неужели никто не скажет должных слов.
Откуда-то сбоку вновь возник со своей рюмкой обросший, как папуас, скорняк из Бруклина. С фальшивым «американским акцентом» – так любимым многими эмигрантами из России – скорняк призвал выпить в память Натальи и ее супруга Евсея Наумовича. Чем вызвал заметное оживление и смешок. Потянулись со своим словом и другие гости. Вспоминали случаи из жизни Натальи, в основном, из туристских поездок. Благодарили Америку за все блага, предоставленные
Зачем я здесь, корил себя Евсей Наумович, протискиваясь между гостями по всем трем комнатам, высматривая Андрона и Галю. И боясь увидеть их среди безмятежных гостей. Как ему тогда реагировать на все это, не теряя своего лица? Делать вид, что ничего не замечает? Что и он такой же продвинутый, как все?…
Евсей Наумович выглянул в коридор. Там тоже кучковались незнакомые люди в облаке табачного дыма и с рюмками в руках. Спасибо, хоматейка надоумила, что Андрон с Галей, видимо, на балконе.
И верно. Андрон уложил локти на перила и втянул голову плечи. Галя стояла рядом. Они были одни, у гостей хватило такта оставить их вдвоем. На кладбище, когда православный священник приступил к отпеванию, Андрону стало нехорошо. И его отвели в сторону. А Галя, молодец, не только сама держалась стойко, но и опекала Евсея Наумовича.
В предвечерних сумерках, казалось, крест на церкви Святой Марии приблизился к балкону – протяни руку и коснешься. К тому же, крест как-то странно шевелился – мистика и только. Вглядевшись, Евсей Наумович увидел, что вся крестовина усижена голубями.
– Ну, как он? – Евсей Наумович кивнул на Андрона.
Галя пожала плечами.
Помолчав, Евсей Наумович не удержался и выразил Гале свое недоумение о странном поведении гостей на поминках. Галя ответила, что ничего нет удивительного. Американцы стараются не особенно навязывать окружающим свою печаль. А что касается «наших» – они подражают американцам. И еще они прошли такую школу унижения там, в Советском Союзе, что лезут вон из шкуры, чтобы выставить напоказ обретенную свободу, даже при самых неподходящих обстоятельствах. Тем более когда горе не касается их лично.
Евсей Наумович едва сдержался, чтобы не высказать Гале все, что он думает по этому поводу. И, предупредив, чтобы дети не беспокоились, взял ключи от квартиры. В зеркале лифта он видел на своем лице гримасу жалкой улыбки, которую так и пронес сквозь толпу гостей, как маску. И эта маска наполнила Евсея Наумовича еще большей злостью и презрением к себе. Желанием поскорее выбраться из чужого для него мира.
И теперь он спускался в Даун-таун, к Тридцать четвертой улице, лавируя в оживленной толпе, словно на больших поминках. Какой-то сюр, думал Евсей Наумович, пересчитывая улицу за улицей, что прилежно делили бесконечный Бродвей. А душа рвалась от жалости и любви к Наталье. Слишком свежи были стянутые в тугой клубок воспоминания. От чистенького, ухоженного православного кладбища в Форест-хиллз. От священника – молодого человека с бледным красивым лицом над рыжей остренькой бородкой. От вишневого цвета лакированного гроба, сквозь прозрачную форточку которого проступало лицо Натальи. Гроб разместили на тележке с каким-то хитрым приспособлением для опускания в свежевырытую могилу. Рядом с серым гранитным памятником Татьяны Саввишны, осененным золотистым крестиком.
На Таймс-сквер Евсей Наумович придержал шаг. Огни гигантских рекламных экранов завораживали фантазией, красками, сюжетом. Другая жизнь! Можно передохнуть от тяжких мыслей, посмотреть на счастливых людей и животных. Особенно запомнилась морда жирафа с озорным подмигиванием огромных арабских глаз.
Но толпа вновь увлекла Евсея Наумовича, оставляя наедине со своими думами.
Не сложись так обстоятельства, он бы поддался, уступил желанию Натальи, не выдержал ее мук и дал то самое снадобье. Мог же он признаться самому себе, что еще одна гаденькая мыслишка толкала к этому поступку, находя оправдание в безысходности ситуации – кончина Натальи решала проблему возвращения домой. Эта проблема грузом лежала на сердце Евсея Наумовича – срок погашения залога неотвратимо приближался.
В прошлый свой приезд Евсей Наумович выбирал самый длинный маршрут по Манхеттену. Минуя станцию электрички Path-train на Тридцать четвертой улице, он шел вниз по Бродвею еще полчаса до небоскребов-близнецов Всемирного Торгового Центра. Но небоскребы разрушили террористы, завалив размещенную под ними станцию. Почему-то Path-train не считалась сабвеем, хотя, соединяя между собой два штата – Нью-Йорк и Нью-Джерси, – была проложена, как любое, уважающее себя метро, под землей. Тем более досадно, что при переходе с одной линии на другую приходилось платить. Возможно, поэтому и не считалась.
Станция на Тридцать четвертой улице встретила Евсея Наумовича обычным деловым гулом. И поезд стоял на платформе. Как раз в нужном направлении, к городу Джерси-Сити. Евсей Наумович помнил, как в давний свой приезд в Америку он ошибся направлением и заехал в Хабокен, небольшой городок того же штата Нью-Джерси, славный тем, что там родился знаменитый певец Фрэнк Синатра. С тех пор Евсей Наумович внимательно следил за табло.
Он зашел в вагон, занял свободное место и огляделся. Обычная публика – китайцы, индусы. Тот, кто сидел у двери, кажется, японец. Или кореец. Был и белый – молодой человек в строгом костюме глазел в экран портативного компьютера. В последнюю минуту перед отправлением в вагон ворвались две толстые негритянки. Брякнулись на противоположные сиденья и тотчас загомонили хриплыми пивными голосами – с хохотом и вскриками, словно у себя дома. Грохот движения поезда их еще больше раззадоривал. Евсей Наумович встал и, преодолевая качку через тамбур перебрался в соседний вагон. Присел у торца и привалился плечом к стене вагона. На соседнем сиденье лежала забытая кем-то газета. И – о мистика! – со страницы на Евсея Наумовича с улыбкой смотрела молодая Наталья. Чуть повернутый ракурс головы проявлял родные черты лица – высокие скулы, нос с ахматовской горбинкой, асимметричные брови. Казалось, черно-белая фотография передавала даже зеленоватый цвет смеющихся глаз.
Евсей Наумович знал, что Галя дала траурное объявление в «Новое Русское слово», но в круговерти дня как-то не удавалось увидеть газету.
Слова некролога поплыли перед глазами. Евсей Наумович согнал с ресниц слезу и напряг зрение. Короткий, теплый текст подбивала подпись – «Муж Евсей Наумович и дети – Галина и Андрон».
«Муж», – перечитал Евсей Наумович с благодарностью к своей невестке. Наверняка многие знали, что они давно в разводе, а вот, поди же ты, снова муж. Вернее – вдовствующий муж. И таким, вероятно, он останется до конца своих дней.
Евсей Наумович сложил газету, протиснул во внутренний карман куртки и вышел на конечной станции, в двух кварталах от дома.
Дверь балконную не закрыли. Видно, забыли. А так, квартира выглядела опрятно. И не подумаешь, что весь вечер здесь топталось множество людей. И на кухне – все перемыто, разложено по местам. Даже в мусорном бачке не забыли сменить пластиковый мешок.
Евсей Наумович дозором обошел квартиру, оставив без внимания лишь «тещину крепость» – небольшую комнатенку, которую при жизни занимала Татьяна Саввишна – вряд ли туда заглядывали гости.