Сезон тропических дождей

Почивалов Леонид Викторович

Вокруг приземистого Кротова стюардессы, как козы, прыгали на своих фирменных каблучках-шпильках, старались в чем-то его убедить.

— Андрей Владимирович! — устремилась к Антонову его знакомая. — Пожалуйста, рассудите нас!

Экипаж просил представителя Аэрофлота Кротова, как всегда, отвезти их на пляж. А Кротов ни в какую. Нельзя, и все! Обстановка в Дагосе неподходящая. Против представительства Аэрофлота диверсия замышляется…

— Ну какая там диверсия! — усмехнулся Антонов. — Просто хулиганский звонок. Змей обещали подбросить. А вы, Кирилл Петрович, держите двери на запоре!

— Вот! Вот! — поддержала его Наташа. — Мы-то при чем, если вас кто-то пугает. А вы не пугайтесь! В Аэрофлоте трусливых не любят. У нас в экипаже трое никогда

океана вблизи не видывали. Только с неба. Ну, как не поплескаться хотя бы у бережка? — Наташа подступила к нему вплотную, и он почувствовал на своем лице горячее дыхание девушки, заметил золотистые искорки в ее зрачках. — Скажите ему! Скажите! Вы же консул!

Антонов обернулся к Кротову:

— Лично я, Кирилл Петрович, не вижу здесь ничего чрезвычайного. Почему не поехать им на пляж? В городе спокойно.

Кротов, сжав губы и выставив вперед подбородок, угрюмо смотрел на Антонова и молчал.

— Наш командир распорядился: на усмотрение посольства, — настаивала Наташа. — А вы и есть посольство! Дайте товарищу Кротову указание!

— Он не консул, а исполняющий обязанности консула, — наконец выдавил из себя Кротов. — Временно исполняющий!

Антонов усмехнулся: отомстил!

— Успокойтесь, Кирилл Петрович! — сказал спокойно. — Что вы такой запуганный? Себе нервы портите и экипажу. А нервы экипажа надо беречь, им самолет вести. Я высказал свое мнение, а вы уж решайте сами.

Взглянул в лицо Наташе и чуть улыбнулся продуманной, полной мужественности улыбкой:

— Счастливого пути!

Повернулся и зашагал к воротам. За спиной услышал возбужденный тенорок Кротова:

— Вы подрываете дисциплину! И не впервые! Я сейчас же пойду к Демушкину! Сейчас же!

Антонов не обернулся. Подумал: а ведь вправду пойдет. А Демушкину только этого и надо, лишний повод свести счеты. Может быть, в самом деле вмешался зря? Вдруг в сегодняшней обстановке этот перестраховщик прав? Могут и на пляже устроить аэрофлотчикам какую-нибудь гадость, время такое.

Садясь в машину, вспомнил о глазастой Наташе. Забавная девчонка! Вдруг на память пришло где-то вычитанное: «В мире два миллиарда женщин, и из этих двух миллиардов он выбрал именно ту, с которой у них несовпадение характеров…»

Рабочий кабинет Камова находился в здании министерства экономики, которое стояло в деловом центре города, недалеко от набережной. У входа на каменных ступеньках сидели два автоматчика — министерская охрана. Охраной ее можно было назвать с большой натяжкой. Один из солдат, прислонив оружие к стене и разувшись, грел на солнце шишкастые, с неожиданно белыми ступнями ноги, другой, обхватив автомат как куклу, медленно двигал челюстями, пережевывая какой-то корешок, и меланхолически поглядывал на раскаленную солнцем улицу.

Антонов остановил машину у подъезда и поднялся по ступенькам. Никто из охранников при этом позы не переменил, даже глазом не покосил на входящего, словно всего-навсего тень мелькнула мимо них. То ли тут доверие к его белой коже чужеземца, то ли разгильдяйство. Скорее последнее. Разгильдяйство повсюду, несмотря на то, что правительство принимает все более жесткие меры для защиты республики и наведения порядка.

Кабинет Камова находился на первом этаже. Это была небольшая комнатушка с грубым письменным столом у окна, заваленным папками и кипами бумаг. От бумаг несло затхлостью.

Камова в кабинете не оказалось. Антонов пошел искать геолога по зданию и встретил его на лестнице. Камов спускался сверху в компании рослого широкоплечего бородача-асибийца, на котором был зеленый пятнистый комбинезон парашютиста и лихо сдвинутый набок черный берет со звездочкой. Оба о чем-то возбужденно говорили. Увидев Антонова, бородач приветственно поднял руку и густо пробасил:

— Товарищ Антонов! Салют! Как дела?

— Хорошо!

— Так оно и должно быть у настоящих борцов! — В курчавых зарослях его простодушной физиономии ярко сверкнули глаза и зубы. Снова вскинул руку

в приветствии, на этот раз уже прощаясь, и стал спускаться, громко стуча каблуками солдатских ботинок по каменным ступеням. Во всей его мощной фигуре была решительность, целеустремленность и сознание собственной значительности в окружающем мире.

Сквозь раскрытые двери Антонов увидел, как у подъезда разом вскочили солдаты охраны, вытянув руки по швам. Один был без берета, другой оказался босым и без оружия. Его автомат успел схватить бородач и теперь, наставив оружие на растерявшегося солдата, гремел на всю улицу, распекая провинившегося.

— Каков? А? — сказал весело Камов, перехватив изумленный взгляд Антонова. — Наполеон! Фронтами ему командовать, а не в канцеляриях тухнуть. Дела…

Но улыбка Камова не могла скрыть раздражения. Камов не был в восторге от своих взаимоотношений с Яо Сураджу, комиссаром по экономике революционного правительства, считал Сураджу примечательным, но поверхностным человеком, который случайно оказался на посту руководителя ключевого министерства. В правительстве он в числе самых «ррр…еволюционных». В день переворота был одним из главных действующих лиц, решительным, энергичным, беспощадным. Именно он командовал пехотным батальоном, превращенным потом в первое подразделение сил безопасности нового режима, и батальон его, почти не применяя оружия, сумел сломить сопротивление сторонников свергнутого правительства. Именно его мощный голос в те дни всех громче звучал на митингах в порту, на заводах, на площадях Дагосы. Сураджу умеет зажигать массы, он прирожденный трибун — с его темпераментом, могучей, внушающей доверие фигурой, вдохновенно торчащей вперед бородой, лихо сдвинутым набок беретом. Образец для пехотного капитана из Дагосы — легендарный Че Гевара, портрет латиноамериканского героя висит на самом видном месте в кабинете комиссара. Другой любимый жизненный образец — Чапаев. Еще до переворота, будучи в Алжире, Сураджу видел там фильм о герое гражданской войны и восхитился Василием Ивановичем на всю жизнь.

— Но сейчас-то другое время, — горячился Камов. — Комиссару охота, напрягая щеки, раздувать священный огонь революции, а нужно не только раздувать его, а заботиться о том, чтобы он не погас, о топливе для огня заботиться.

Камов был раздражен и взволнован, и, когда Антонов усадил его за стол, чтобы тот заполнил анкеты сенедагского посольства, трижды в анкетах делал ошибки, нервно снимал и протирал очки, при этом злился и ругал себя.

Когда наконец анкеты были заполнены уже без помарок, наступил полдень, пришло время обеда. Днем Камов обычно питался бутербродами, которые заготавливал в гостинице, в ресторан ходить здесь не по карману, в посольскую столовую пешком далековато, а прикрепленную автомашину он старался в личных нуждах не использовать — у правительственных органов республики с транспортом туго, и машина Камова постоянно отсутствовала.

Недалеко от здания министерства находился Советский культурный центр и при нем небольшое кафе, где всегда можно получить кружку холодного пива, а на закуску местный шашлык. Там и решили пообедать.

Кафе было расположено в тени огромного древнего баньяна, который своими мощными, прихотливо искривленными ветвями, густой листвой создавал естественный шатер, отличную защиту от солнца. Кафе так и называлось — «Под баньяном». Название придумал сам посол, поставив последнюю точку в споре о судьбе этого заведения. Когда возникла идея открыть такое кафе, некоторые из руководства посольства высказались против продажи в нем пива, мол, какой это культурный центр, если здесь будет пивной дух. Посла в тот момент в Дагосе не было, когда же он вернулся и вник в суть спора, то поинтересовался, а есть ли подобные кафе в английском и французском культурных центрах? Ему ответили, что есть. Тогда посол одной фразой завершил долгий спор: «Значит, и нам нужно открыть такое кафе. Бывшие колонизаторы отлично знают местные вкусы, поднаторели за сотни лет. В чем, в чем, а в этом у них здесь можно поучиться».