Сезоны

Манухин Юрий Федорович

— Пожалуй, Оля. Спокойной ночи.

Я перевернулся на левый бок, полежал тихо минут десять без единой мысли, потом откуда-то из глубин памяти всплыли вещие строки: «Море уходит вспять, море уходит спать», и я уснул.

13

Странный мне сон приснился!

Ленинград стоял на горах. А я расхаживал по краю Марсова поля, обращенного к Неве, по краю трехсотметрового обрыва, потому что само поле представляло собой поверхность плато. Нева морем разлилась у подножия обрыва, и против меня, на далеком скалистом Заячьем острове,

взметнувшемся над водой метров на двести, красовалась Петропавловская крепость со всеми своими бастионами, собором и шпилем. Я дошел до Лебяжьей канавки — она бурлила далеко внизу, а на противоположном склоне долины раскинулся Летний сад с аллеями и фонтаном, а правее фонтана капелькой крови застыл на склоне среди зелени Михайловский замок. И тут я вспомнил, что мне нужно зайти в вуз и сдать курсовик по гидравлике. В противном случае меня должны были исключить за академическую неуспеваемость. Но спуститься с Марсова поля было невозможно. Я сновал по краю обрыва в надежде найти лестницу, но лестницы не было. И я решил пересечь площадь и посмотреть: нет ли спуска с другой стороны.

Я закурил и отправился к гранитному обрамлению кладбища, похожему на длинные надгробья, лежащие друг на друге, когда вошел внутрь его, увидел, что ступенчатые стены напоминают станции метро. Их было четыре станции, вернее, четыре входа со стеклянными дверьми врезались по углам в гранитные блоки. Я не удивился: могли же за мое отсутствие построить станцию метро «Марсово поле».

— Скажите, пожалуйста, как мне отсюда добраться до горного института? — спросил я у женщины в черном, прохаживающейся среди могил.

— Это, наверное, очень далеко. Это, наверное, на северо-востоке где-то? Может быть, на острове Крайнем? — ответила та.

— Да нет же! Он на Васильевском острове. Двадцать первая линия, дом два.

— Нет, молодой человек. К сожалению, я ничем не могу вам помочь. Обратитесь лучше вон к тому гражданину.

Человек, на которого она показала колючим черным зонтиком, как раз в этот момент распахнул стеклянную дверь и появился на площади. Дверь долго качалась за его спиной. А он выпрямился и посмотрел в нашу сторону. Человек был на удивление высок. На нем был светлый плащ, широкие серые в клеточку брюки и серая мягкая кепка. Я сразу же узнал его и бросился к нему навстречу.

— Здравствуйте, Владимир Владимирович!

— Здравствуй, деточка, — приветствовал меня Маяковский, потому что это был он. — У тебя, Паша, не найдется спичек?

— Прикурить? У меня горит. Прикуривайте, пожалуйста, Владимир Владимирович.

Он согнулся пополам, а я поднял руку и встал на цыпочки, чтобы ему удобнее было прикуривать. Он затягивался до провала в щеках, но его папироса не прикуривалась.

— Отсырели, — сказал он.

— У меня «Беломор» Урицкого, абсолютно сухой. Я его, знаете, всегда на всякий случай в полиэтиленовом мешочке ношу.

Я сунул руку в карман — пачки не оказалось. В другой карман — тот же результат. Судорожно начал я ощупывать карманы… «Беломора» не было.

— Что за пустяки, — сказал Маяковский. — Стоит ли по этому поводу делать такое несчастное лицо?

Он улыбнулся губами и сиял с меня шляпу. Под ней оказалась злополучная пачка в полиэтилене. Я вытащил ее из мешочка и, смущенный, протянул папиросы Маяковскому:

— Извините, пожалуйста, Владимир Владимирович. Совсем забыл, что спрятал ее от дождя.

— Бывает, — мягко сказал Маяковский, беря папиросу и прикуривая. — А ты, Паша, предусмотрительный человек.

— Что вы, Владимир Владимирович, я из поколения идеалистов! У нас предусмотрительность не была в почете! А прятать папиросы я в поле привык. На севере. У нас там всякое бывает.

— Давно оттуда? — спросил он, затягиваясь и выпуская огромное облако белого дыма.

— Вчера прилетел.

— Как там погода?

— Нормальная. Снежок выпал. Первый снег. А здесь еще лето… Владимир Владимирович, извините, вы не подскажете, как отсюда к горному вузу проехать? Мне курсовик срочно нужно сдать по гидравлике. А то вышибут.

— Срочно, — усмехнулся он. — И вы все куда-то торопитесь. Так вот, Паша. Нужно спуститься вон туда, — показал он на дверь с надписью «Вход». Доедешь до моей станции, а там наверх. На Невском сядешь на шестерку…

— А дальше-то я знаю! Мне бы только на Невский попасть!

— Не советую тебе торопиться. Курсовик твой — не главное в жизни. Видишь, вон и, мама тебя ищет.

— Мама! — закричал я и замахал рукой.

— Здравствуйте, Владимир Владимирович, — сказала мама, подходя к нам. — Здравствуй, сын. Ну, что мне с ним делать, Владимир Владимирович? Совсем мой парень от дома отбился. Ищу его уже десять лет!

— Здравствуйте, дорогая Елена Павловна, — забасил Маяковский. — Мы ведь с вами тоже не так часто встречаемся. Когда младший дома жил, — он кивнул головой в мою сторону, — это чаще случалось.

Маяковский подошел к моей маме, положил ей руку на плечо, наклонился и что-то зашептал на ухо. Лицо его стало серьезным и торжественным.

— Я так и знала! — воскликнула мама. — Я чувствовала это все десять лет! Ну что же мне с ним делать?!

Владимир Владимирович снова наклонился к маме. Чтобы не мешать им, я отвернулся, посмотрел в сторону, и у меня заныло сердце. Там, где недавно прохаживалась женщина с черным зонтиком, стояла Оля и улыбалась.

Сердце ныло больно и восторженно. Я чувствовал: сейчас произойдет небывалое в моей не такой уж и короткой жизни, случится то, чего я ждал годами, но так и не дождался.

— Не волнуйтесь, Елена Павловна, — услышал я за спиной. — Я же объяснил вам, что с ним приключилось. Теперь это навечно. Навечно, — повторил Владимир Владимирович, и я услышал горький вздох. Я был уверен: если я обернусь, Оля исчезнет. Но я обернулся.

Близко, так близко было это лицо. Все, что есть в людях чистого, честного, справедливого, доброго, все, что есть в людях сильного, сурового, жесткого, беспощадного, все, что есть в людях горького и отчаянного, — все отпечаталось, вернее, изваялось в этом трагическом лице. Не было только в нем одного — не светилось в его карих глазах счастье.

— Ладно, Павел Родионович, переживу. Другим не советую, — сказал Маяковский, встретившись со мной взглядом. — Оно ведь одно, Паша, то, о чем ты думаешь. Одно в мироздании. На века одно. Ладно, иди. Пока, Павел Родионович. Будь счастлив.

Он протянул мне руку, я обеими руками схватил его горячую ладонь, но он быстро высвободил ее, как будто стало ему больно, и зашагал к двери, которая была справа, если стоять лицом к Неве. Я смотрел ему вслед.

Перед тем как скрыться, он остановился и крикнул: