Сгоревший маскарад

Walker Dominum

Я не новатор-новеллист, стремящийся построить какое-то красивое повествование, использовав при этом разламывание «четвёртой стены». Я не пишу с целью представить и так известное мне в каком-то ином свете. Задача здесь одна – вспомнить. Куда труднее, разглядеть в веренице сонм древности затоптанного и всеми забытого старика, свалившегося наземь и которому никто так и не удосуживается протянуть руку помощи. Я уверен, что, усмотрев этого несчастного старца и оказав ему поддержку, я стану чуточку ближе к своей цели; всеми забытый, а вместе с этим, и забитый, он готов будет поведать мне то, что происходило с памятными воплощениями в моё отсутствие. Я верю,

что получу разъяснение о давно выгоревшем и безвозвратно утерянном, мне нужно будет это принять. Уверен, что многое из застигнутого уже не удастся восстановить, но в этой обречённости и состоит моё устремление к внутренней реалии, нужно обновить видение не только всего сохранившегося, но и провести «перепись населения», так сказать, подсчитать число уцелевших пережитков. Человек лишь тогда и может спокойно двигаться вперёд, когда имеет ясное представление не только о настоящем, но и находится в ладу с прошлым. В этом же нуждался и я.

Всё прочитанное до этой самой строчки – преамбула основного действа. Зрители ещё не собрались, освещение пока не готово, а актёр, – единственный в этом театре мальчишка, – снова и снова репетирует, да обхаживает свою роль со всевозможных сторон. И дело не в том, что юноша чувствует себя неуверенным. Начало пьесы оттягивалось по причине расстройства не актёрского состава, а декораций: освещение – оно же светоч сознания, – пока не могло уловить место, требовавшее своего озарения; перед управляющим прожекторами стояла непростая задача: ему нужно было определить предмет, нуждающийся в освещении, но вся трудность состояла ещё и в том, что сцена полнилась разнообразием вещей и угадать, какой из них предстояло первой дать слово оказывалась тем же испытанием, что и попытка отыскать иголку в стоге сена. Уж больно много путей раскрывалось и по многим можно было с лёгкостью ступить, но если надо было окончательно поставить крест на своём прошлом, следовало начинать с самого дальнего и забытого фрагмента, столь отдалённого и простаивающего на задворках, чтобы уж наверняка не оставить хвоста и после уже не пускаться по второму кругу; это единичный забег и дважды участвовать в этом кроссе я не собирался.

Всё, что только удалось собрать тогда из памятных явлений теперь размещалось передо мной на вымышленной сцене. Дело оставалось за малым, медитативным сосредоточием воображения нужно было персонифицировать каждый предмет. Свалка вещей была теми же окостеневшими воспоминаниями, застывшими по причине атрофирования; сколь бы давно я не посещал своего прошлого, я не припоминал, чтобы раньше всё простаивало в до того плачевном состоянии. Было необходимо представить вещь как человека, декорацию как старое воплощение. Проще говоря, мне нужно было одеть самую первую маску и понять, по кой такой причине я запустил этот чёртов принцип лицемерства.

МАСКА АНДРОГИНА

Пробуждение. Даймонис-Андрогин

История мальчишки, бросившего вызов всему общепризнанному и прописным истинам, берёт своё начало с торжества его пятнадцатилетия. Перед нами некто из не столь богатой, но и не сказать, что прямо-таки бедной семьи. Родители юноши были среднего класса и заработок позволял жить если уж не в роскоши, то по крайней мере без знания острой нужды. К этим самым нуждам относились всего-то: поддержание элегантного вида, обязательное общение со сверстниками и почтительное отношения к своим попечителям, что в данном случае, приравнивалось к уважению родителей. Суть преклонения

перед старшими зиждилась исключительно на материальных основаниях, ни о каком духовном почтении нельзя было и зарекаться. Грубо говоря, господствовало правило: кто кормит – перед тем и преклоняйся. Окружение состояло сплошь из тех, кто доказывал себя делом и объективной активностью; про субъективный фактор и менее поверхностные отношения народ не знал и знать не желал.

В таких вот условиях рос протагонист затевающейся истории. Повсеместная заурядность не могла не отразиться на облике и самого юноши. Чем больше вокруг было людей того же толка, что и вышеописанные «активисты», тем злокачественнее это сказывалось на разуме – самом образе мысли. Куда бы наш герой не направлялся, его всюду преследовала эта навязчивая материальность: в магазинах люди концентрировались на том, как-бы побольше продать и тем самым, увеличить свой карман; коллектив знакомых и друзей погрязал в физических тренировках, общении о том, кому кто сколько должен и т. п; даже дни в своей скоротечности и какой-то неостановимой спешке, казалось, смеялись над всей этой земной суетностью. Сутки действительно сменялись как перчатки, без каких-то изменений и новшеств, подобно череде монотонных и ничем не примечательных событий. Столь миловидный «день сурка» действовал как антидепрессант; к этому выражению любили прибегать, когда кто-то из потока спешащих на работу вдруг останавливался и начинал заниматься тем, что несвойственно человеку толпы; остановившийся начинал думать и в своей задумчивости, он обнаруживал тленность существования, что всё идёт не так, как оно должно быть на самом деле, но вот, к нему уже спешит не на шутку встревожившийся «друг» и в страхе потерять немыслящую на пустом месте версию товарища, подбадривает его фразой ala «день сурка», как-бы подчёркивая абсурдность пробуждённых домыслов. Каким-бы парадоксальным не был этот феномен, но он действительно остепенял сознание своей жертвы, и та снова одевала на себя шоры, вновь соглашалась стать арестантом под куполом обыденности. Такими вот психологическими приёмами пользовались те, кто боялись утратить материальную опору и выбиться из колеи привычных распорядков. Почему же люди боялись покинуть выверенные пределы? Да потому что страшились встречи с неизвестностью. Направленность этих сужающих кругозор фокусов была одна – это противостояние угнетённости. Ведь именно с мысли и только с неё как раз и начиналось прозрение, а духовный рост – всегда был нечто болезненным, так как душу начинают сковывать трепет перед чем-то неизвестным.

Так уж завелось, что человек всегда боялся столкнуться с неведомым. Издавна, философы стали говорить об истинном страхе, как страхе самого страха, то есть, когда человек начинает бояться не какой-то конкретной вещи или ситуации, а того, чего не может предать описанию. В этом заключалась проблема всей современности; она с торжественным видом была готова испытывать трепет перед трудностями объективного характера и отмаливалась нежеланием страшиться чего-то более духовного по причине нелепости такого рода тревог. Но в сущности, несуразица страха неизведанного была ничем иным как прикрытием, щитом труса, боявшегося пережить настоящий ужас при столкновении с чем-то новым; обывательский ум не был подготовлен сойтись в битве с врагом такого уровня, ибо знал и очень хорошо чувствовал, что стоило ему только посмотреть в бездну, как она тут же поглотит мелочную личность без всякого остатка.

Конец ознакомительного фрагмента.