Шабатон. Субботний год

Тарн Алекс

Травмированный визитом к мадридской специалистке, Игаль внутренне готовился к чему-то подобному и в Архиве, но, к его великому облегчению, Хосе Труднопроизносимый оказался весьма дружелюбным стариканом с превосходным английским. По инерции напрягшись, доктор Островски с порога известил о своем израильском

гражданстве – трудно сказать зачем; возможно, он подспудно надеялся, что ему немедленно укажут на дверь. Однако старик расплылся в улыбке.

– Прекрасная страна! – мечтательно проговорил он. – Жаль, что католиков там не особенно привечают.

– У нас очень сильная и очень злая память, – с вызовом отвечал доктор Островски, мстительно цитируя воблу.

– И вас можно понять, – подхватил историк. – Только поэтому вы еще существуете как народ, в отличие от иберов, аланов, вандалов, визиготов и многих других, от кого и следа не осталось.

Игаль кивнул и расслабился, упрекая себя за излишний напор, особенно нелепый ввиду подчеркнутой доброжелательности собеседника. Желая сгладить неудачное начало, он срочно подыскал подходящий комплимент.

– Да уж, если кто и вправе говорить об исторических следах, так это вы, хранители архивов. Кстати, сеньор Хосе, почему архив Каталонии находится здесь, а не в Барселоне?

– Пока еще здесь, – с оттенком озабоченности поправил старик. – Видите ли, сразу после войны Франко распорядился перевезти республиканский архив сюда. Двенадцать вагонов конфискованных документов и фотографий, представьте себе. Зачем? Чтобы на их основе готовить судебные процессы и репрессии. Там ведь можно найти практически все: списки членов партий, протоколы заседаний, копии приказов, секретные директивы и отчеты… – все что угодно. Сейчас каталонцы требуют вернуть архив, и будет очень печально,

если они добьются своего.

– Почему? Это ведь их документы.

– Именно поэтому, – вздохнул Труднопроизносимый. – Архивы не должны быть в руках тех, кто озабочен созданием своего оправдательного нарратива. Они неизбежно засекретят что-то одно и преувеличат что-то другое. Работать с историческими документами должны нейтральные ученые.

Игаль покачал головой.

– А такое возможно?

Старик рассмеялся:

– Тут вы меня подловили! Примите поправку: работать с документами должны нейтральные, насколько это возможно, ученые. Иначе неизбежны искажения.

Доктор Островски решил, что настала пора сворачивать разговор ближе к интересующей его теме.

– Что ж, вы видите перед собой наглядный пример такого искажения, – печально проговорил он. – Уроки в советской школе и книги, которые я читал о вашей Гражданской войне, представляют совершенно иную картину, чем, к примеру, история о Паракуэльосе, которую я впервые услышал только вчера.

– Да, Паракуэльос… – кивнул историк. – Серьезное преступление республиканцев, которое долго замалчивалось. Кстати, знаете ли вы, что был реальный шанс вывести это на суд публики буквально в разгар расстрелов? Некий швейцарец, доктор Хенни, работавший в Мадриде от Красного Креста, составил доклад об этой резне для конгресса Лиги Наций. Он уже летел с этим в Женеву, но так туда и не добрался. Его самолет сбили советские истребители. Да-да, исторический факт.

– Меня воспитывали на историях о бескорыстной советской помощи испанским братьям, – усмехнулся Игаль.

Хосе Труднопроизносимый задумчиво постучал по столу костяшками пальцев.

Конец ознакомительного фрагмента.