Шальные деньги
Шрифт:
Многие окна уже зажглись. За стеклами в кухнях, спальнях и гостиных шла жизнь. Кто-то ссорился, кто-то целовался, кто-то курил, кто-то пьянствовал.
"Как мне все это осточертело, этот наглый пролетариат, который даже не желает прятаться за занавесками, вся наша нищая жизнь. Скоро, очень скоро я исчезну, растворюсь, а потом появлюсь где-нибудь далеко, например на Гибралтаре”.
Слово “Гибралтар” Кривошеев повторил несколько раз, двигая язык во рту, как гладкий сладкий леденец. “Это замечательное место, хотя в мире много хороших мест. Главное, подальше отсюда, от Москвы,
Нервная дрожь пробежала по телу Кривошеева. “Исчезну, растворюсь, пропаду. И пусть они здесь горят синим пламенем. Пусть мучаются, пусть голодают, мерзнут, корячатся и пытаются выкарабкаться из ямы. Я буду далеко и стану наблюдать за жалкими потугами этой территории на экране телевизора. Поставлю себе спутниковую антенну и буду перещелкивать каналы, меняя президентов – одного на другого. Все мне будет до фени. Но до реализации мечты надо еще догрести. Не все камни еще положены в фундамент счастья. Не все я еще сделал, работы впереди непочатый край. И, как говорил один из наших лидеров, цели определены, задачи поставлены, теперь, засучив рукава, необходимо браться за серьезную работу”.
Кривошеев закрыл балконную дверь. Уже принадлежавшими ему ключами запер квартиру.
Лишь только Глеб распахнул дверь своей квартиры, как тут же ощутил целый букет ароматов. Так в доме может пахнуть лишь в праздники: жареной индейкой, духами, лаком для ногтей и свечами. Ирина Быстрицкая звенела на кухне посудой, и звуки были такими, словно настраивался оркестр в яме оперного театра.
Появление Сиверова осталось незамеченным. Женщины, когда заняты чем-то, что считают очень важным, перестают замечать происходящее вокруг.
"С чего бы это?” – подумал Глеб и, как был – в легкой брезентовой куртке, в джинсах и кроссовках, двинулся на кухню. Он сразу ощутил себя напрочь выпадающим из этого праздника жизни.
На Ирине Быстрицкой серебрилось блестками вечернее платье, поверх которого она повязала передник. Ирина стояла у мойки, протирая бокалы стерильно белым полотенцем. Женщина держала голову удивительно ровно, боясь повредить замысловатую прическу, на сооружение которой ушло часа два, не меньше.
– Глеб, – растроганно произнесла Ирина, когда Сиверов поцеловал ее в плечо.
Так всегда бывает: если кого-то долго ждешь, а он все не появляется, в первый момент – радость, но потом появляется обида.
– Уже два часа, как я волнуюсь, не случилось ли чего!
– Ничего, – Сиверов отступил на шаг, чтобы полюбоваться женщиной, – со мной ничего не случилось, потому что ничего случиться не может по определению. Ты об этом знаешь.
– И каждый раз забываю, волнуюсь.
– По-моему, дорогая, у нас что-то случилось дома, – Сиверов приоткрыл духовку, где жарилась птица.
– Ты забыл?
Глеб тут же в уме перебрал все праздники. День рождения Быстрицкой отпадал сразу. Эту дату он помнил твердо.
– Мужчины обычно забывают такие вещи, зато о них помнят женщины. Уже четыре года, как мы знакомы. Ровно четыре года, – с расстановкой произнесла Быстрицкая, – день в день и, я надеялась, что и час в час.
– Ну как же, теперь вспомнил, – улыбнулся Сиверов, сообразив, что, скажи ему Быстрицкая эти слова вчера или завтра, он бы согласился с ней.
Он помнил обстановку, которая свела его с Ириной, помнил, во что она была одета, даже помнил запах ее духов. Но все это благодаря профессиональной привычке. Даты он помнил, если только в этом имелся смысл.
– Ой! – воскликнула женщина, сообразив, что выглядит нелепо.
Быстро сбросила передник.
– Как я тебе?
– Мила, как и прежде, но в вечернем платье ты выглядишь слишком серьезно.
– Вечер, платье… – заговорщицки проговорила женщина. – Эти слова всегда требуют продолжения.
Она взяла Глеба за руку и тихо приказала:
– Закрой глаза. Сиверов повиновался.
– Идем.
Ощупью он пробрался по коридору, и, когда они вдвоем оказались в гостиной, Быстрицкая щекотно шепнула ему в самое ухо:
– Открывай.
Сиверов медленно поднял веки, уже понимая, что теперь будет виноват перед Быстрицкой по гроб жизни.
Он увидел стол, накрытый на двоих, на нем – две толстые высокие свечи, источающие аромат расплавленного воска. Пламя от свечей завораживало – ясное и ровное, оно мгновенно приковывало к себе внимание. На краю стола стояло сухое вино в высокой, похожей на колокольню готического собора бутылке. Красиво сервированные тарелки и приборы ждали хозяев. Глеб обратил внимание на пустую вазу для цветов, которых сегодня он так и не принес. Пол комнаты ковром укрывали воздушные шарики.
– Все это должен был сделать я, – тихо произнес Сиверов.
– Это должен был сделать кто-нибудь из нас двоих. И я рада, что первой успела я, теперь ты у меня на крючке.
– Да, твоя жизненная философия сводится к постулату: пусть лучше будут должны мне, чем я.
– Тебе стыдно?
– Конечно.
– Мужчину, которому стыдно, можно заставить сделать все, что угодно.
– Ты кого-нибудь пригласила? – со слабой надеждой поинтересовался Глеб.
– Да.
– Кого?
– Тебя. Только мы вдвоем…
Интонацией Быстрицкая поставила многоточие.
– Мне казалось, что мы вместе не так давно, а ведь прошло целых четыре года.
– Четыре года – это по календарю, – напомнила Ирина, – а если сложить те дни, которые мы в самом деле были вместе, то хорошо, если наберется три месяца. Так что ты прав, Глеб, можно даже сказать, мы почти незнакомы. И сегодня я хочу приплюсовать к прежним дням еще один – счастливый.
Быстрицкая смотрела на Глеба задумчиво и с укором, и он понимал: уж лучше было сегодня вообще не прийти, чем сказать одну-единственную фразу, которую не произнести он не мог. “Нет, потом, – подумал Сиверов, – у меня язык не повернется сказать это сейчас”.