Шалости нечистой силы
Шрифт:
Скорее всего, и ее Федя – даже если это не тот человек, которого он ищет, – давно стал убийцей! Во всяком случае, подонком он точно стал: бросить мать в таком отчаянном положении, в такой безысходной бедности и беспросветном одиночестве!
Впрочем, Федя, возможно, уже давно истлел в земле, шлепнутый в разборках такими же, как он, «сыночками»…
– Какого он года рождения? – спросил Кис.
– Семьдесят первого… – отозвалась женщина. – Такой был красивенький мальчик, все на улице заглядывались… Светленький, кудрявенький, пухленький… И добрый был, ласковый… Учился хорошо, учителя нарадоваться не могли! Говорили: способный мальчик, далеко пойдет… И куда же это он пошел, в какое далеко?
– А как же вышло,
– Ой, легко, легко… Память у него такая хорошая! Бывало, только учительницу на уроке послушает – и уже дома ничего выучивать не понадобится: все помнит. Книжки разные мог наизусть рассказывать… Читать-то он не очень любил, но для школы надо было, так он книжку полистает – и все помнит! Иной раз по телевизору или еще где услышит что-то интересное, так потом всегда к месту вставит… Я-то знала, что Федюша с ленцой, не любил он трудиться, это я вам прямо скажу, больше на память свою да на авось полагался. Но впечатление от него всегда было хорошее. Образованный мальчик – вот каким его считали. Меня завуч как-то позвала – она у них литературу вела – и говорит: «Дарья Степановна, мальчик у вас такой способный, у него к театру склонность, слыхали бы вы, как он стихи декламирует! Надо его в театральный кружок отдать!» Ну, я и пошла с ним во Дворец пионеров, записала в студию. Феденька рад был, ему это нравилось… Роли играл разные, тексты никогда не забывал! Его в студии хвалили… Говорили – настоящий артист из него выйдет! Но Федюша иначе придумал: «Я, мама, – сказал он мне как-то, – режиссером хочу стать, буду сам спектакли ставить!» Он, понимаете, не любил, когда им распоряжаются. С виду-то был покладистый, воспитанный, но я-то знала, что Феденька подчинения не терпел… Ну, режиссером так режиссером, ему виднее, – я сама-то в театре один раз за всю жизнь была и только радовалась, что сыночек к культуре тянется, что не в отца пошел, что лучшей жизни, чем у нас была, добьется…
А потом вдруг как подменили мальчика. Стал вечерами пропадать, новых друзей каких-то завел, спиртным стало от него попахивать. А вы ж знаете, пацаны – они друг на друга влияние оказывают… Плохую, видать, компанию нашел Федюша… Так вот и вышло, что солнышко мое вдруг погасло. Неласковый стал, неразговорчивый… Бедностью меня попрекал… Все только о деньгах и говорил. Какой там театр! Театр он забросил, театр – это он сам так сказал – развлечение для бедных, у серьезных людей времени на глупости нет, им время нужно, чтоб деньги зарабатывать… Как подменили сыночка, а ведь такой мальчик был ласковый, добрый…
– У вас его фотографии есть?
Женщина не ответила, погрузившись в воспоминания о тех временах, когда добрый и ласковый мальчик был с нею…
– Дарья Степановна… Нет ли у вас Фединых фотографий?
– А? Фоток? В шкафу, внизу, гляньте…
Кис нашел старый альбом. Рассмотрев снимки, он испросил у больной разрешения взять несколько, обещав вернуть в целости и сохранности, и поспешил покинуть затхлую квартиру, наполненную призраками воспоминаний, которые неотвратимо вытесняли из нее все, что еще могло называться жизнью…
На морозе сигарета показалась невкусной, мысли – пресными, желудок – пустым, а дело, так обманчиво поманившее быстрой удачей, – безнадежным. «Ну да, – думал Кис, – а ты уж губу раскатал: так прямо удача тебе в объятия и кинется с ходу, как дешевая проститутка. Нет, милок, эта дама – дорогая содержанка, на нее поработать надо, на нее заработать надо, чтобы оплатить ее прихоти и причуды! Тогда, может, она и изволит тебе отдаться…»
И, бросив невкусную сигарету в снег, Кис раскочегарил свою «Ниву» и поехал домой – пить горячий чай с бутербродами и составлять план завоевания дорогой содержанки.
Загадочный коллега
На подъезде к Москве Виктор решал дилемму: ехать сначала домой – принять душ и побриться – или прямиком к Вере. Душ и побриться очень хотелось, да и к Вере следовало бы явиться в приличном виде… Но его нетерпение и беспокойство были столь велики, что он решил пожертвовать благами цивилизации и рискнуть явиться к женщине, принеся с собой все запахи плацкартного вагона, – выбирать билет не приходилось, украинцы активно ездили в Москву. И, едва сойдя с поезда, Виктор помчался на Сокол. По дороге прихватил букет цветов, в сумке постукивали толстыми стеклянными бочкaми банки с вареньем и соленьями: мама накладывала, пока Виктор не взмолился: «Не донесу, мать, пощади!» Теперь же жалел, что не взял больше, ругал себя: Вере бы все эти мамины лакомства пригодились, глядишь, и стала бы нормально питаться, – от таких соленых огурчиков и помидорчиков, как мама делает, и у мертвого аппетит разыграется!
Около восьми вечера он уже стоял перед дверью Вериной квартиры. Окна были темными, он это еще снизу заметил, но понадеялся, что Вера спит, и теперь тупо, в сотый раз, жал на кнопочку звонка.
Под ложечкой сразу образовалась пустота, а в пустоту натекла вязкая, густая, как кровь, ревность. Где она? Куда пошла? С кем проводит этот вечер?!
Ревность сменил страх. А вдруг без сознания? А вдруг опять голодный обморок? А вдруг вообще…
Виктор подергал ручку: нет, дверь надежно заперта. Раздираемый ревностью и страхом за Веру, он решил для начала успокоиться и все обдумать. Надо подождать. Вот если она не придет в течение ближайшего часа, тогда он вызовет слесаря и будет взламывать дверь.
«Почему, собственно, часа? – думал Виктор, усаживаясь на ступеньку. – А, к примеру, не двух часов? По какому праву я стану взламывать дверь в ее квартиру? Что я скажу? Что, возможно, она лежит в обмороке? А кто вы такой, дяденька, – спросят меня, – чтобы взламывать дверь чужой вам женщины? И ответить мне будет нечего…»
Он прикурил. Прошло пятнадцать минут, безумно длинных пятнадцать минут. Виктор сидел, положив букет хризантем возле себя, чувствуя ягодицами холодную ступеньку и вяло думая, что следовало бы встать, а то можно и простатит заработать…
Лифт – с сеткой, старый лифт старого дома – заскрипел и затрясся. «Вера!» – вскочил Виктор и бросился к освещенной кабинке. Но она проплыла мимо, выше. Раздались оживленные голоса, женский смех, цокот каблучков, позвякивание ключей, радостный лай собачонки… От этих звуков у Виктора закружилась голова: как давно он не возвращался домой вдвоем с женщиной, вот так, весело, со смехом, под радостный визг какой-нибудь шавки с дрожащим от счастья хвостом!.. Неудивительно, что он так привязался к Вере: она была единственной живой душой, которой он оказался на сегодняшний день нужен… Но хотелось большего. Хотелось любви. Хотелось беззаботного смеха, ужина вдвоем, с веселым обсуждением только что увиденного фильма; потом душ, постель и теплое, живое, любимое тело рядом… И заснуть, прижавшись, утыкаясь в волосы и вдыхая родной запах: «Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское…»
Виктор никогда не чувствовал себя одиноким. Во всяком случае, так он считал, приезжая по вызовам к одиноким больным. Их одиночество было убийственным, безысходным, безнадежным: этим людям некого было попросить сходить в аптеку за лекарством, некому было приготовить им поесть, некому посидеть у постели и поговорить, поглаживая по руке и заверяя, что скоро поправится и все образуется… И уже никогда не будет: возраст или сложный, негибкий характер не оставляли никакой надежды. Естественно, что на подобном фоне Виктор мог вполне считать себя счастливым человеком: молод, здоров, характер нормальный; денег мало, но все же есть, не бедствует, а квартирные и семейные трудности представлялись временными.