Шайтан-звезда (Книга вторая)
Шрифт:
Аль-Мунзир покачал головой. Воистину, нельзя было доверять судьбу своенравной Абризы женщине, которая строит такие подозрительные замыслы.
– Ну, тогда, о госпожа, остается только призвать Джевана-курда, который обещал ввести тебя в свой харим, и поручить ему заботу о тебе, и избавить наши плечи от этой ноши! – сказал он, и Абриза не поняла, шутит чернокожий великан или уже сердится на нее всерьез.
Равным образом не помнила она таких обещаний со стороны Джевана-курда, но, возможно, их и не было, а веселая мысль о его женитьбе возникла в беседе приятелей у скатерти, уставленной напитками.
– О Джабир, а разве нет
Аль-Мунзир видел, что Абриза оказалась в тупике, куда сама себя загнала, и отказывается от разумных решений потому, что у нее на уме есть некое неразумное, и ей зачем-то нужно, чтобы ее силой или уговорами заставили принять это неразумное решение, но в чем заключается причуда женщины – он, как и многие мужи, привыкшие к покорности пленниц, угадать не мог. А когда взгляд еще влажных от слез глаз Абризы стал долгим и настойчивым, разгадка словно бы забрезжила перед ним – и сама мысль о такой разгадке вселила в его сердце ужас.
Он не мог продолжать эту беседу так, как хотелось Абризе, ибо на сей раз она избрала опасную причуду.
Поэтому, когда на ум аль-Мунзиру пришла мысль, позволявшая отвлечь Абризу от чреватых последствиями рассуждений, он искренне обрадовался и возблагодарил Аллаха.
– Прежде, чем обвинять в чем-то аль-Асвада, утри слезы и, реши, о госпожа, остаешься ли ты христианкой или же принимаешь ислам! – сказал он. – Если ты остаешься христианкой – то поезжай к своему отцу или к кому-то из родственников, и избавь нас от заботы о себе. Довольно того зла, что ты уже причинила аль-Асваду. Ведь только из-за тебя он восстал против отца и брата, только из-за тебя чуть не погиб позорной смертью.
Абриза, не ожидав такой суровой речи, действительно вытерла глаза.
– А если ты не хочешь жить в хариме аль-Асвада, но принимаешь ислам – то соверши это наконец, и тогда аль-Асвад поселит тебя в любом из своих городов, и назначит тебе содержание, и со временем, если Аллаху будет угодно, твоя судьба переменится к лучшему.
От такого неожиданного предложения Абриза лишилась дара речи.
Человек, сидящий перед ней, выпрямившись и расправив широкие плечи, уже не был сладкоголосым сотрапезником – он был Предупреждающим, снова вступившимся за друга и названного брата, он был воином, который обучен вести изысканную беседу с красавицами, но более этого не желает.
Таким Абриза видела его во время многодневной скачки через пустыню – и даже не видела, потому что его лицо было закрыто или концом тюрбана или кольчатым забралом шлема, а скорее ощущала, ибо, как всякая женщина, за много фарсангов ощущала подлинную силу воина и мужа.
И таким он ей понравился, хотя вовсе не понравились его слова.
– О аль-Мунзир, что такое ты говоришь? Ты – бесноватый, или твой разум поражен! Ты не отличаешь горькое от кислого и четверга от субботы, раз ты предлагаешь мне поменять веру, клянусь Аллахом! – опомнившись, закричала она и осталась сидеть с открытым ртом, когда Джабир аль-Мунзир, всплеснув широкими черными с золотом рукавами, расхохотался во всю мощь глотки, сверкая белоснежными зубами и раскачиваясь.
– Я не буду больше спрашивать тебя о твоей вере, ибо
Абриза разозлилась до крайности.
Этот человек не понял ни единого из ее намеков!
Она не желала больше быть женой аль-Асвада, она не хотела ни в монастырь, ни к отцу и ни к матери, так что же оставалось – за исключением харима Джевана-курда, разумеется?
Любой слабоумный, кого родственники привели просить подаяния у дверей мечети, понял бы, какова цель Абризы, а этот чернокожий, да поразит его Аллах в сердце и в печень, при всей своей предусмотрительности, оказался глупее слабоумного!
Абриза встала с подушек, ибо ей казалось неприличным говорить сидя о том, что казалось ей сейчас важнее всего на свете.
Встал и аль-Мунзир, сделав при этом два шага назад, чтобы не стоять слишком близко к женщине, которая должна войти в харим его названного брата.
– Не уходи, заклинаю тебя! – воскликнула красавица. – О Джабир, разве ты окончательно забыл те дни, что мы провели вместе?
– С чего бы мне забывать их? – осведомился, насторожившись, чернокожий великан. – Вместо того, чтобы сражаться рядом с аль-Асвадом, я жил жизнью жирного евнуха, только и зная, что есть, пить и спать! Я ощущал себя подобно узнику в тюрьме, у которого даже нет рукоделия, чтобы дни не тянулись так долго. Аль-Асваду следовало хотя бы дать мне в дорогу нитки и пряжу, чтобы я, подобно узнику, плел шнурки для шаровар! А мой собственный шнурок для шаровар стал мне за этот год тесен, клянусь Аллахом!
– И это – все, что ты можешь вспомнить, о аль-Мунзир? – искренне удивилась Абриза. – Разве ты забыл, как играл с моим сыном? И как пел мне песни арабов? И как учил меня прекрасным стихам?
Тут ей действительно пришли на ум стихи из тех, которые читал Джабир аль-Мунзир, когда в полуденный зной все они, и Абриза, и невольницы, и старуха с ребенком, и он сам спускались в погреб, к проточной воде, и коротали там время за историями и преданиями.
Это было не лучшее из того, что он поведал ей, но другое не пришло на ум, и Абриза произнесла оба бейта, стараясь вложить в них чувство такой силы, какая нужна, чтобы пробудить ответное чувство:
Как путь мне найти, скажи, к вратам утешенья?Утешиться как тому, кто в огненном жаре?Прекрасны так времена, теперь миновавшие!О, если б из них могли вернуться мгновенья!Она произнесла эти бейты – и вдруг поняла, что времена были воистину прекрасны, только она не знала им цены.
Но Джабир аль-Мунзир, уцелев во всех бедствиях, стоял перед ней, и его лицо, когда он слушал стихи, было прекрасно, и она не утратила в бедствиях своей похищающей сердца красоты, и между ними, казалось, должны были рухнуть все преграды – а Ади аль-Асвад пусть оплакивает свою судьбу, как бедуин – покинутую стоянку и колышки от палаток!