Шедевр
Шрифт:
Мне стало немного легче после разговора с Николь, хотя я еще многого не понимала. Но, по крайней мере, это объяснило, как он смог пробраться на день рождения Николь незамеченным и в таком виде. Теперь мне было легче вернуться к своим обязанностям. Я наконец провела с Сесиль весь день после занятий, который мы потратили на спонтанные покупки, горячее какао Bourneville и какие-то глупые девичьи сплетни. Снова принялась за статьи для газеты, и все они получились сдержанными и обобщенными: я писала о новостях, о намечающейся олимпиаде по математике и плановых танцах, об организованной экскурсии
А его возвращение заметили все. Мы выходили с последнего урока биологии, и Сесиль пересказывала лекцию:
– По-моему проще запомнить, что аксон – длинный, а дендрит – короткий. Хотя зачем они нам сдались оба? Эй, Лоиз, это не твой парень там сидит?
Я увидела Норина, сидящего на скамейке, и мое сердце бешено заколотилось. Я не знала, как себя успокоить. Я пробормотала Сесиль, чтобы она возвращалась домой одна, и что я ей вечером позвоню.
– Ну ладно, расскажешь потом, как все прошло, – с загадочной улыбкой ответила она.
Я не стала это комментировать и дождалась, когда все разойдутся. Сесиль оборачивалась еще три раза. Мне хотелось броситься Норину на шею, обнять его, а вместо этого я приросла к месту и смотрела на него издали. В какой-то момент я двинулась к нему, но он остановил меня, выставив перед собой руку, давая мне понять, чтобы я пока не подходила. Мне так нравились его необъяснимые поступки! Он смотрел то на меня, то на затянутое тучами небо, то в никуда, то снова на меня и так, как смотрит мечтающий о чем-то человек: рассеянно и нежно.
Я крикнула ему через весь двор:
– Норин, что несут в себе автомобили?
Он с улыбкой закусил нижнюю губу и вновь посмотрел на небо. Тогда он поднялся со скамейки и протянул мне руку. Я не спеша подошла к нему. Сегодня он действительно был какой-то мечтательный и молчаливый. Норин взял меня за руку, и мы пошли вдоль улицы.
– Ты прочел мое письмо?
Он ответил после некоторой паузы, обращаясь даже не ко мне, а в воздух:
– Оно не сохранилось. Я его разорвал.
Не успели гордость и самолюбие взять надо мной верх, как он добавил:
– Слишком оно было красивое, чтобы существовать. Мой разум был неспособен принять красоту таких больших размеров.
Я не совсем поняла, что он имел в виду, но зато поняла, что на это не надо обижаться. Где он так долго пропадал, я спрашивать не стала. Такого человека, как Норин, могло занести куда угодно.
Начал покрапывать дождик, и он открыл зонт, который я сперва не заметила. Я тихо спросила:
– Норин, а что несут в себе автомобили?
Он с интересом искоса посмотрел на меня, чуть склонив голову на бок. Сегодня он был выше меня на полголовы.
– А что ты сама придумала?
– Много чего. Лучше всего звучит «скорость».
Он как-то странно улыбнулся, не высмеивая и не одобряя ответ.
– А что на самом деле?
– Почему ты решила, что не права?
– Что, все-таки скорость?
– Любой ответ был бы правильным. Различие в том, что для каждого он несет свой смысл.
– А что для тебя?
Он молчал, но я чувствовала: не из-за
– Для меня автомобили несут смерть.
Слишком естественно, чтобы поверить в то, что я услышала. Такого ответа я никак не ожидала, потому никак не отреагировала, просто продолжала слушать его спокойную речь.
– Я не «лицемер, не знающий завтрашнего дня», я просто чувствую, что умру от «скорости на колесах». Не завтра. И не послезавтра. Каких насекомых ты любишь?
Давно пора было привыкнуть к такой быстрой смене темы разговора (про автомобили и смерть – был исчерпан), но все равно я ответила чуть ли не похоронным голосом:
– Бабочек. Они мерзкие.
– Ты считаешь бабочек мерзкими? – его вопрос был серьезным и интересующимся, а не саркастичным. Я пожала плечами на очевидность факта:
– Из всего, что у них есть – крылья, ножки, тельце, усики – только крылья не заставляют дрожь пробегать по твоему телу. Ты когда-нибудь держал бабочку за крылья и подносил к пальцам? Они начинают так цепляться, резать и щекотать одновременно. Так противно. И тельце у них такое… волосатое.
– Я подарю тебе много бабочек.
– Много?
– Сотню.
– Сотню! Что мне со всеми ними делать?
– Любоваться их мерзостью.
Он задумался, и его взгляд стал туманным и плавающим, уголки губ слегка дрогнули в улыбке:
– Мерзость бывает красивой… Нет ничего однозначного. Даже сама эта фраза уже неоднозначна, – он немного оживился, и теперь уже стал говорить непосредственно мне, а не просто вслух. – Странно так думать, насколько все гармонично устроено во всей Вселенной между отдельными элементами, как все взаимосвязано и сбалансировано, но при этом сами по себе связи стираются, и исчезают все различия, потому что все относительно и переплетается друг с другом, и потому, что все эти отдельные элементы – это на самом деле часть одного и того же целого. А раз оно целое, то как оно может иметь связи, между чем и чем, если оно – единое? Значит, и нет ничего цельного в мире, и все что угодно можно расщепить на бесконечно меньшие составляющие. Ты только представь, сколько их, составляющих! Человеческое сознание не может вообразить себе многомиллиардное количество частиц, такая цифра не умещается в уме, хотя само сознание человека состоит из такого же числа составляющих. Как так может быть?
Я с трудом понимала, о чем он говорит, и слегка напугалась, что он задает такой вопрос мне.
– В смысле, как что-то не может вобрать в себя то, что уже находится внутри него?
Я поймала себя на мысли, что мой рот открыт. Я поспешно его закрыла и закусила губу, чтобы он не открылся ненароком снова.
– Интересно, что ты сказала «скорость».
Сперва я подумала, что его опять начало кидать из темы в тему, и что разговор, то есть монолог об относительности и взаимосвязях уже исчерпал себя, но только он продолжил говорить, я уловила четкую логическую последовательность его мышления.