Шедевр
Шрифт:
Относительно не так давно по радио, ставшим одним из наших семейных развлечений, мы услышали страшную новость о случившемся землетрясении в Мерчинсоне и Нельсоне. Это на Южном Острове, далеко от Окленда, и нас волна природной катастрофы не достала, хотя и говорили, будто некоторые жители пригорода чувствовали тряску. Но я помню, как будто землетрясение случилось прямо у нас дома – такой важной новостью оказалась эта трагедия. Мне даже кажется, что был июнь, хотя я уже плохо помню. В нашей школе каникулы еще не настали, и было очень холодно, и мы никуда не путешествовали и не выходили в свет, и многие дни я проводила дома, от того в голове все перемешалось из-за отсутствия личных событий, способных разделить время на отдельные промежутки. Тогда, в Нельсоне, пострадали два мальчика в колледже, где обрушилась башня. Об этом передавали очень много и в деталях, и все думалось: это где-то там, в Нельсоне, далеко, и теперь уже все закончилось. Но буквально на следующее утро по тому же радио объявили, что только сейчас все поняли, кто стал главной жертвой –
Этот день – не самое подходящее время для таких негативных размышлений. Сегодня мы, Паркеры, должны, подобно Ричарду Гредбергу, играть на жизненной сцене и нести образ беспечной состоятельной семьи, которую никакие кризисы касаться не могут. Те, кто по неопытности начинал вскользь жаловаться на возникающие трудности, моментально сбрасывался со счетов и переходил в ранг тех, чье мнение уже не являлось авторитетным. Они, грубо говоря, уходили на пенсию, точнее, их сопровождали и подталкивали туда, хотя они в реальности могли бы еще играть и играть. Но выживает сильнейший. Интересно, потому ли Гредберг уходит со сцены, что дает о себе знать возраст, или потому, что предчувствует несчастливый конец трагедии, когда общество само подталкивает его уходить в отставку тем, что просто перестает ходить в театр? И как рассматривать наш сегодняшний театральный выход в свет: как дань уважения великому актеру в отставке или ненавязчивое напоминание ему о его месте, что, мол, мы-то все еще здесь, а ты уже где-то там?
Как я уже сказала, выходить в свет при таком повстанческом настрое – это все равно что играть Гамлета в одеянии Офелии: либо трагедия превратится в комедию, либо представление будет просто провалом. Но в моем случае одеяние Офелии дает мне защиту от публики, так сказать. По правилам хорошего тона говорить молодым особам в обществе на свободные темы непозволительно. Это означает, что, скорее всего, мне придется лишь молчать, и даже если я буду усердно хмуриться в ответ на все новые и новые повстанческие мысли, до тех пор, пока они находятся лишь внутри моей головы, мой негатив и отсутствие актерского настроения не имеют никакого значения для спектакля в целом. В этом заключается преимущество эпизодических ролей.
Как только в третьем часу дня мы покинули стены нашей обители, я поймала себя на мысли, что не такая уж и плохая идея выйти в свет. Отвлеченность другой обстановкой в некотором роде помогает в лечении дурных настроений. Погода стояла солнечная, и даже небо было спрятано за белыми облаками лишь редкими белыми кляксами. По случаю прогулки Паркеров отец отдал сегодня предпочтение своему Маркетту, какой-то там 30-й модели. Папа очень любил этот автомобиль. Все, что я знаю о нем, это то, что сюда было завезено пока только одиннадцать таких автомобилей, и все – в середине и конце прошлого года. Лично мне даже сама эмблема этой новейшей спортивной модели почему-то напоминала скорее военный орден, если, конечно, убрать длинное «Marquette» по диагонали. Мама не испытывала к этому транспорту ничего, кроме скептицизма. Как истинная англичанка она все еще мечтала о двуколке. Но надо отдать должное этому Маркетту: безвкусный или стильный – он доставил нас в ресторан на Карангахапе гораздо быстрее, чем это бы сделала двуколка или даже любой другой автомобиль. Ресторан находился рядом со зданием Верона в его викторианском стиле, который принадлежал миссис Бишоп. Выбор ресторана понятен тому, кто знает семью Паркер или Сильвейтор, вернее, их подсознательное стремление оказываться всегда неподалеку от любого банка – видимо, на всякий случай. Почти напротив Вероны значилась огромная вывеска банковского учреждения. Как по иронии, буквально в нескольких сотнях ярдов дальше по Карангахапе располагалось историческое кладбище Саймонд. Конечно, оно было закрыто еще в пятом году в попытках превратить его в парк, но это ведь не меняет дела – надгробные плиты-то как стояли, так и стоят. Хотя, если смотреть правде в глаза, то мы всегда обедали на улице Карангахапе только потому, что это – главная и самая заполоненная пешеходами и транспортом улица города.
Сильвейторы уже были в ресторане. В плане пунктуальности у родителей всегда возникали разногласия. Мой отец, приверженец порядка и дисциплины, всегда полагал, что точность во всем – залог успеха. Однако мама, следуя правилам светского тона, придерживалась мнения, что чем влиятельнее человек в обществе, тем позже он появляется на мероприятии. Она приводила в пример королеву Мэри, которая на балах всегда входит в зал последней с королем Георгом V, чтобы все были в сборе для торжественного приветствия
– О, дорогие, как мы рады вас видеть! – воскликнула миссис Сильвейтор, подходя к нам на встречу. С последней встречи Двух Семей она изменилась в сторону проамериканского направления, и я даже невольно вернулась на мгновение в памяти к сегодняшнему завтраку, чтобы убедиться, что мама упоминала Европу в качестве их путешествия. Во-первых, эта англо-новозеландская дама сменила прическу на более короткую стрижку и в купе с выщипанными бровями по новомодной голливудской тенденции стала чем-то отдаленно напоминать Марлен Дитрих. Сравнение ужасное, особенно если учитывать возраст миссис Сильвейтор. А во-вторых, общий стиль подкреплялся платьем последней моды, с низкой талией, и я пришла к выводу, что влияние Голливуда распространялось на Европу гораздо быстрее, чем на нас.
– Сколько времени прошло! Кажется, целая вечность пролетела!
– О, Хейлин, дорогая, как ты прекрасно выглядишь!
Пока наши мамы делились объятиями и взаимными комплиментами, я коротко улыбнулась и махнула стоящей чуть вдали Кэтрин, моей ровеснице или, если уж затрагивать все детали, однокласснице. Она решительно подошла ко мне и, копируя обеих мам, поцеловала меня в обе щеки, точнее, куда-то в воздух рядом с моими ушами. Свое словесное удивление я поспешно выразила мимически и просто пару раз моргнула, приподняв брови, и отошла немного в сторону, делая вид, будто пропускаю папу поприветствовать мистера Сильвейтора. Сказать, что мы никогда не были подругами с Кэтрин, немного неправильно. Наши отношения не были прохладными. Они вообще никакими не были. А так как «не были ни холодны, ни горячи, то извергнуть их вон» было вполне ожидаемо. Восторженность нашей встречею спустя всего несколько недель после последней на уроке геометрии могла лишь объясняться переполнявшими ее эмоциями после поездки в Европу. И хотя я понимала ее волнение, но было слегка обидно – при чем тут я-то? Я ведь не виновата в волнительных впечатлениях моей одноклассницы, с которой мы даже не всегда здоровались, однако под шквал этих эмоций попала именно я. Было обидно не от того, что мне приходилось выдерживать этот натиск и пытаться улыбаться в ответ так же широко, чтобы соответствовать общей радости и не испортить картину в целом, а от того, что я прекрасно понимала – эта радость действительно не имеет ничего общего со мной. Я действительно тут ни при чем. И мое платье Офелии мне не слишком помогало, как я на то рассчитывала – играть роль милой и застенчивой юной леди, чтобы скрыть угрюмого принца Гамлета, съедаемого размышлениями и сомнениями. Я надеялась, что мое хмурое настроение останется незамеченным – главное рта не раскрывать – однако на фоне общего счастья это выражение сразу бы выдало во мне Гамлета, а не Офелию, которую я пыталась разыгрывать.
Кэтрин крепко схватила меня за руку и подвела к нашему столику, где – я слишком поздно поняла – мне предстояло провести ближайший час с лишним, «вдалеке от взрослых», чтобы вдоволь наговориться на девичьи темы. Я незаметно втянула воздух, как делают пловцы перед погружением в воду или оперные певцы перед исполнением первой части арии.
Я не знала, с какого ракурса рассматривать мою собеседницу. Не имела понятия, о чем с ней начинать говорить. Обычно в колледже она не слишком говорит с одноклассницами, помимо ее лучших подруг. Создав себе ореол особого статуса и в окружении двух подруг, семьи которых так же являлись представителями знатного круга, она не слишком обращала внимание на других сокурсниц. Я вдруг поймала себя на мысли, что даже ее голос мне практически незнаком. А не знаешь голоса человека – не знаешь его личности.
– О, Лоиз, ты совсем не изменилась! – проговорила она с такой быстротой, что слова слились в одну звонкую мелодию. Я едва успела подумать, что сложно измениться за три с небольшим недели столь разительно, чтобы изменения стали заметны, но не успела издать ни звука в ответ, потому что Кэтрин тут же продолжила:
– Как ты тут поживала в Окленде? Случилось что-нибудь новенького? Наверное, все по-прежнему, да? Наверняка, так же, как и до нашей поездки. Мы путешествовали по Европе, ну ты, конечно, знаешь. Удивительно, как быстро взрослеешь во время таких путешествий. Все это опыт, понимаешь. Новые страны, новые города, люди новые. Мы тут, кроме нашей школы, ничего не видим.
Непринужденность, с которой она говорила действительно походила на манеру уже созревшего человека, только торопливость и полное равнодушие к построению диалога превращали такое поведение в пародию на взрослость.
– Да, наверное, – уклончиво ответила я. – Я уже плохо помню Европу, маленькой совсем была.
– Боже, это было нечто невероятное!
Она снова схватила меня за запястье, будто опасаясь, что я могу сбежать, не дослушав ее рассказа. В ее расширенных карих глазах был яркий блеск, будто она совсем недавно плакала, но восторженное выражение лица говорило о сиянии счастьем. Она придвинулась ко мне ближе и сдвинула столовые приборы в сторону, чтобы положить правую руку на стол. Я уловила аромат духов, которого до этого у нее не помнила, и незаметно окинула ее любопытным взглядом. Ее волосы были уложены с прямым пробором, но будто волнами по бокам, а слева прядь была подобрана металлической заколкой с украшением бабочки розового цвета. Неожиданно Кэтрин переменила выражение на серьезное, чем заставила меня вновь сосредоточиться на ее речи, и заговорила чуточку медленнее, но голоса не приглушив: