Шедевр
Шрифт:
Я взглянула на репродукцию картины, которую захватила с собой в поезд. В год создания «Завтрака на траве» Мане еще раз изобразил Викторину, на этот раз в классической позе. Второй портрет походил на оригинал еще больше первого. Я и сама не один день провела в такой же позе. У картины существует много знаменитых предшественников, не только «Венера с зеркалом» Веласкеса, которая вдохновила меня на создание предыдущего проекта, но и «Венера Урбинская» Тициана, а также «Одалиска и рабыня» Энгра. Версия Мане была представлена в «Салоне отверженных» в 1865 году. Хранитель музея настоял на том, чтобы картину повесили повыше, над другой картиной. Но этого оказалось недостаточно, чтобы отвлечь внимание публики. И снова зрители чувствовали себя оскорбленными. Один критик даже заявил,
Классическое название картины «Олимпия» получило в 1870 году в Париже другое толкование. Это слово стало своеобразной похвалой: «Олимпиями» называли самых обольстительных проституток города.
Я прочитала все об этой картине перед отъездом из Лондона. К 1898 году Мане умер, а Викторина утопила свои последние дни в море абсента. Но ее увековеченный образ резко подскочил в цене. Коллекционер Этьен Моро-Нелатон приобрел «Олимпию» и «Завтрак на траве» у Дрюан-Рюэля, выдающегося в то время торговца произведениями искусства. Моро-Нелатон завещал всю свою коллекцию государству, и после его смерти в 1907 году Викторина стала национальным достоянием и хранилась в Музее декоративных искусств, пока, в 1934 году, не переехала в Лувр. Но к тому времени жизнь настоящей Викторины подошла к концу. В 1927 году она умерла в нищете на Монмартре, ее художественная ценность превзошла личностную. Теперь картина висит в музее д’Орсэ, который в девятнадцатом веке был пристройкой Лувра. Именно там я назначила встречу с Петрой.
Как только я выехала из Лондона, дождь прекратился. Погода в Париже напоминала охлажденное кюрасо со льдом. На такси я доехала до южной части города, и когда мы пересекли реку, я заметила старую железнодорожную станцию, на месте которой теперь находится музей д’Орсэ; его очертания неясно вырисовывались на левом берегу Сены. Я приехала раньше, но это не имело значения. Я была даже рада оказаться здесь первой. Мне хотелось несколько минут побыть наедине с Викториной, прежде чем придется делить ее общество с моей подругой.
В галерее стояла удивительная тишина. Я купила билет, — с обратной стороны на меня смотрела уменьшенная копия Викторины. Я положила билет в карман, — оригинал находится слишком близко, чтобы тратить время на пустую копию, — и направилась в главный зал, где статуи выстроились в ряд, напоминая одиноких путешественников, стоящих на платформе в ожидании поезда.
В музее были высокие потолки и окна между залами, сквозь которые были видны фигуры посетителей, переходящих из зала в зал. Я взглянула на произведения девятнадцатого века — Делакруа, Курбе, Энгр — предсмертные судороги реализма во Франции. Нужно было осмотреться, перед тем как идти искать Викторину. Но картина оказалась не на том месте, где я ожидала ее увидеть — на верхнем этаже музея, рядом с другими работами импрессионистов. Она висела в небольшой боковой комнате на первом этаже, и я наткнулась на нее, не успев подготовиться.
Неудивительно, что Викторину вышвырнули из Салона, подумала я, вглядываясь в изображение. Она выглядела откровенно неприлично и дерзко — даже вызывающе. Можно было почти почувствовать ее мысли. Она, очевидно, оценивала очередного клиента, который находился по ту сторону рамы, там, где сейчас стою я. Казалось, «Олимпия» Мане смотрит прямо на меня, чем она сразу же меня покорила. Я отвела взгляд от ее глаз и стала разглядывать декорации. Она возлежала на вышитой шали цвета слоновой кости, постеленной поверх белой мятой простыни. Ее икры были скрещены, и я заметила на правой ноге провокационно соскальзывающий шелковый туфель, — левый туфель уже упал, и его не спешили поднимать. За медной головой Викторины лежали две подушки, лицо женщины чуть-чуть покраснело. Наверное, она только что зевнула. За одним ухом красовался цветок, а шею обхватывала бархатная ленточка. На правое запястье Викторина надела толстый золотой браслет. Не считая этих безделушек, на ней больше ничего
Темнокожая служанка предупредительно протягивает ей завернутый букет свежесрезанных цветов, а лоснящийся черный кот, сидящий у ног Викторины, игриво поглядывает на хозяйку.
Самая пронзительная часть картины — это пристальный взгляд Викторины, а также ее левая рука — широкая и безжизненная. Рука покоится внизу живота — в зрительном центре картины. Возможно, пытаясь таким образом скрыть то, что находится под рукой, Мане надеялся создать хотя бы видимость приличия, а также избежать отрицательной реакции, которая помешала бы продать картину.
Викторина в «Олимпии» представляет две темы — физическое обладание и воздействие искусства. Она была написана, чтобы шокировать, как один из первых в истории искусства эстетических экспериментов. Изобразив ее в такой позе, Мане сознавал, что именно хочет таким образом выразить. И после появления «Олимпии» все предшествующие картины стали историей. И все стоящее, что было создано после, относилось уже к современному искусству.
Я пыталась представить себе внутренний мир Викторины и размышляла над тем, насколько они были близки с Мане. Надеюсь, она разделяла замысел художника и осознанно являлась неотъемлемой его частью. В противном случае негативная реакция публики стала бы для нее настоящим потрясением. Мне было интересно, какой способ заработка предпочитала Викторина: физически мучительная работа натурщицы или же удовлетворение прихотей незнакомцев, что, несомненно, быстрее и в некотором смысле проще. Я размышляла над тем, спала ли она с Мане — до или после позирования — или вовсе нет? Я, конечно, не первая и не последняя натурщица, которая спала с художником, писавшим с нее портрет. На меня нахлынули воспоминания о периоде, ставшим отправной точкой в моей творческой карьере.
14
Шея уже начинала болеть. Я, обнаженная, сидела на стуле, закинув ногу на ногу, положив правый локоть на левое колено и повернув голову на сорок пять градусов. Это была четвертая и последняя поза на сегодня. На улице кто-то закричал, просигналил автомобиль, затем еще раз; обычное раздражение водителей в 10.45 утра в четверг. Ковент-Гарден просыпался. Десять пар глаз поочередно фокусировались на моем теле, затем снова смотрели в альбомы, чтобы отобразить увиденное.
Пока они тихо работали, не произнося ни единого звука, я разглядывала студентку, сидящую напротив меня. Ей было около двадцати; хрупкая блондинка с дредами; широкий рот, тонкие губы и выступающие скулы — скандинавский тип внешности. Лицо без следов косметики, веснушки на переносице, маленький, правильной формы нос. Глаза у студентки были цвета морской волны, то серо-зеленые, то лазурные, затем — оттенка гранита, — в зависимости от игры тени и света, проникавшего в студию через высокие окна в викторианском стиле. Девушка носила джинсы, испещренные переводными картинками с рыбками и ракушками, а сверху — длинную тонкую полоску фиолетового газа, которой она как-то ухитрилась обмотать себя, от талии до шеи, где ткань образовывала воротник хомутиком. На ее ногах были кроссовки небесно-синего цвета с пурпурными шнурками, словно созданные Матиссом, если бы он дожил до наших дней. Мне хотелось бы ее нарисовать, подумала я, это было довольно забавно, учитывая, что в настоящий момент она рисовала меня.
Тишина была прервана появлением взъерошенного мужчины среднего возраста в старых выцветших вельветовых брюках и фланелевой рубашке в синюю и красную клетку, открывавшей шею и черные с проседью волосы на груди. На правом запястье у него был медный браслет, а на пальце — толстое платиновое кольцо. Все глаза поднялись на Джеффа Ричардса, внимание рассеялось, и студенты принялись собираться. Я сделала несколько кругообразных движений шеей, чтобы размять ее, потом поднялась со стула и натянула черное платье с короткими рукавами.