Шел ребятам в ту пору…
Шрифт:
— Идите, дети!
Анна Ивановна протянула Тосе косыночку:
— На, надень, а то вся голова будет в глине.
Тося звонко засмеялась. Она знала мамину поговорку: «Знать Акулину, что пекла пироги, и ворота все в тесте».
Ваня носил в ржавом ведре глину, а Тося нашлепывала ее на стенку и крохотной, загорелой ладошкой размазывала, а чтобы не было бугорков, окунала щетку в ведро с водой и разравнивала ею стену до гладкости. Работа спорилась.
…Белое, раскаленное солнце на закате нарядилось в другой, медно-красный цвет. С поля, что сразу
Анна Ивановна никому не доверяла доить корову. Мыла руки, ополаскивала доенку, брала низенькую скамеечку и направлялась в коровник. За ней важно шествовал Ваня с глиняной макитрой, до половины наполненной чистой водой. Этой водой мама обмывала соски корове и начинала доить. Ваня уходил, чтобы не «нервничала» их кормилица. Обычно он останавливался за дверью и слышал, как первые струйки молока упруго ударялись о бока белого металлического подойника. Сейчас мать нальет им полные чашки, а они накрошат в него хлеба и будут есть деревянными расписными ложками медленно, подольше растягивая это удовольствие.
Из сарая неслись запахи душистого сена. Это в мае Усковы накосили на зиму сена корове. Ох и умаривались они тогда за день! И отец, и Федя, и Ваня, и Надя, и Тося. Девочки ворошили сено — сушили. И когда совсем вечерело, они усталые, но довольные, ложились на копну, какое-то время молчали, наслаждаясь тишиной и покоем. Молча смотрели в чистое вечернее небо. И как это птицы безошибочно определяют свой путь на Маныч?
Часто вечерами, устав от бесконечных дел, Анна Ивановна и Кондрат Калистратович садились под развесистую акацию и пели грустные старинные песни. Ребятишки, сказав тихонько друг другу «замрем», сидели не шелохнувшись, завороженные красивым голосом матери.
Любили маленькие Усковы слушать еще одну певунью. Когда к ним в гости приходили соседи дядя Лева и тетя Надя Коваленки, для Вани и Тоси наступал великий праздник. Статный, с орденом Боевого Красного Знамени на выгоревшей гимнастерке, дядя Лева загребал в свои могучие ручищи Ваню, смотрел в его лучистые глаза и спрашивал:
— Ты конем управлять умеешь?
— Умею, — несмело отвечал Ваня.
— А саблей рубать можешь?
— Не-е-е.
— То-то! А мы, знаешь, как с твоим отцом беляков рубали! Раз! Два! — Дядя Лева поднимался из-за стола и взмахивал правой рукой направо и налево. Он делал это так искусно, будто и впрямь в руке держал шашку, отливающую серебром.
Успокоенный, дядя Лева садился, а Ваня смотрел на его блестящий орден на красной материи и слушал-слушал боевого друга отца.
— Учись, Иван! Неграмотный что слепой. Понимаешь, советской власти трэба грамотные люди. Мы воевали за землю вольную, за жизнь свободную. А вы, дети наши, должны сделать эту жизнь красивой. А для того должны учиться, все науки познать. Понял, малец?
— Понял, — покорно отвечал Ваня.
Кондрат
— Давайте писню! Надя, запевай.
Положив руки на колени, Ваня и Тося, вытянув шеи, слушали старинные песни про «козаченькив», про «звон кандальный». Голос тетки Нади, красивый и сильный, выделялся из всех голосов.
— Вот бы мне так спивать, — восторженно шептал Ваня сестренке.
В один из вечеров, после ужина, Кондрат Калистратович спросил у Вани, улыбаясь:
— Хочешь на перепелиную охоту?
— Так я ж стрелять не умею.
— А вот сейчас пойдем с тобой чистить охотничье ружье, я тебя и научу.
В огороде, за хатой, где по вскопанной земле безжизненно распласталась сгоревшая под палящими лучами солнца картофельная ботва, Кондрат Калистратович расстелил мешок, сел и начал разбирать ружье:
— Вот смотри, Ваня: это затвор, это боек. — Каждую деталь отец долго тер тряпкой, смазывал ее машинным маслом и, собрав затвор, снова разбирал его, заставляя Ваню:
— А ну-ка, собери теперь сам.
Ваня сжимал толстые губы, сопел и, склонив свою кудрявую голову, усердно трудился. Когда наука сборки и разборки ружья была постигнута, Кондрат Калистратович начал учить сына стрелять.
Теперь каждый вечер Ваня терзал отца вопросами:
— Пап, ну когда же поедем на охоту?
— Скоро, сынок.
И это «скоро» наступило. Субботним угасающим днем отец и сын ехали на конях в широкую и раздольную приманычскую степь. С патронташем на груди, с ружьем за спиной Усков посматривал на сына и любовался умением мальчишки держаться в седле.
…Прогремел ружейный выстрел Кондрат Калистратович убил первую перепелку. Ваня подбежал к убитой птице. Увидел на серых перьях кровь и остолбенел. Потом погладил птицу.
— Бедная перепелочка, ты хотела жить, а тебя убили. Я никогда не стану охотником.
Ваня принес птичку в ладонях.
— Папа, поедем домой! — В глазах мальчика стояли слезы.
— Так ведь охотиться мы приехали?! Над нами дома будут смеяться, скажут: вы не охотники, а тюхи-матюхи. Распустили нюни над птицами!
Ваня больше не выказывал жалость. Он молча приносил перепелок и запихивал их в мешок.
Дома, когда высыпали на кухне дичь, мать пришла в восторг от удачной охоты. Принялась ощипывать перепелок. А когда приготовила жаркое, Ваня отказался от еды. Заложив руки в карманы латаных штанов, пошел на другую улицу, к Мите.
Зимой отца перевели работать в Дивное. В старой, потерявшей теперь свой уют хате остались двое учеников: Надя и Ваня. Надо было закончить учебный год.
Учиться Ваня начал с шести лет. Приедет, бывало, отец домой и после вечери садится что-то писать. Сосредоточенный, он и не слышит робкого дыхания Вани. Мальчик становится на цыпочки и заглядывает через плечо. Шмыгнув носом, малыш выдавал свое присутствие. Отец переставал писать и ласково обращался к нему:
— Чего тебе?