Шелестят паруса кораблей

Лебеденко Александр Гервасьевич

— Представляю себе! — мрачно произнес Василий Михайлович. — Но не всегда будут в чести нынешние руководители российского флота, и не вечно же такому моряку, как ты, сидеть на штатском месте.

Литке смотрел на Людмилу из-за чахлой пальмы. Он видел ее профиль, простой узел волос. Гармоничность ее манер, мягких, скупых движений восхищала его. Она была пришелицей из иного, покинутого надолго, но незабытого мира. Людмила Ивановна беседовала с Головниным, и, видимо, разговор был интересен обоим. Василий Михайлович не выглядел, как обычно, суровым. Он склонился к собеседнице, внимательно слушал ее. Временами он поднимал руку, но тут же опускал ее на колено и, не сводя глаз с возбужденного лица Людмилы, так ничего и не сказав, продолжал слушать.

«Чем она его так заинтересовала, — подумал Литке, — эта женщина, добровольно покинувшая петербургский свет?»

Людмила обежала взором всю комнату и, не найдя ничего, требующего срочного вмешательства хозяйки, продолжала говорить. Головнин только покачивал своей плохо причесанной головой. Он, видимо, соглашался со всем, что говорила его собеседница.

«Интересно послушать, о чем они беседуют», — подумал Литке, и в это время заметил Матюшкина, сидевшего в самом отдаленном углу обширной комнаты. Он хотел было позвать его, но тут же передумал и еще глубже уселся в кресле.

Матюшкин сидел неподвижно. Но вся его мягкая, нескладная фигура приобрела определенность, законченность и даже целеустремленность. Его глаза были прикованы к одной точке, к одному видению, и этим видением была, конечно, Людмила Ивановна. Так можно смотреть на первый луч восхода после полярной ночи.

«Бедняга Федор третий! — со всем пониманием и сочувствием подумал Литке. — Такая встреча при его характере — это даже не испытание, это трагедия».

Ему захотелось помочь другу. Но как? Да и следует ли врываться в душевный мир человека, переживающего озарение, какими не часто балует жизнь?

Литке все же подошел к Матюшкину.

— Как спал, Федор? — спросил он.

Матюшкин посмотрел на друга, точно возвращаясь из страны мечтаний

— Спал, ты спрашиваешь? Как всегда. Я ведь вообще сплю крепко. Бессонницами не страдаю. — Он встал и, не глядя в противоположный угол, где сидели Головнин и госпожа Рикорд, продолжал: — Не пойти ли побродить, Федор?

Литке молча взял Матюшкина под руку. Взял так крепко, что Матюшкин посмотрел на друга с удивлением.

Литке же смотрел на него с той серьезностью, которая почему-то напоминала Матюшкину Головнина.

— Я понимаю, Федор! Я все понимаю. Но не бойся за меня. — И, помолчав, тихо, но веско добавил: — Я все понимаю.

Госпожа Рикорд вышла с черного хода. Ее сопровождал пожилой слуга — камчадал. Он нес на согнутой руке, как носят все кухарки мира, вместительную корзину, покрытую белой салфеткой. Шел он сбоку, на шаг отставая от хозяйки.

Людмила Ивановна несколько раз останавливалась, чтобы задать слуге какие-то вопросы. Но, односложно ответив, слуга снова восстанавливал дистанцию. Невдалеке от дома она встретила Матюшкина.

Федор отдал честь, как отдал бы адмиралу, потом снял фуражку.

Людмила Ивановна заметила усердие юноши.

«Милый благовоспитанный молодой человек!» — подумала она.

— Гуляете? — спросила молодая женщина. — Если свободны и если вас интересуют окрестности и коренные обитатели, сделайте честь, проводите меня. Предупреждаю только, что это не так близко и дорога не напомнит вам Невскую перспективу.

— Если позволите... — едва выдохнул он.

— Я прошу вас... Говорят, что я бесцеремонна. Но мне кажется, здесь, на краю света, нет нужды придерживаться петербургского этикета.

— Зато вас все так любят здесь, — вырвалось у него.

Слова были естественны и сдержанны, но тон выдавал говорившего.

«Бедный мальчик, — подумала Людмила Ивановна, — он, кажется, влюбился в меня».

— Расскажите мне что-нибудь о лицее, о Пушкине...

— Вы знаете Пушкина? Вы знаете его стихи?

— У меня есть список начала «Руслана и Людмилы». Мне подарил его друг нашей семьи...

— Я знаю поэму наизусть.

— На этой дороге, где надо все время смотреть под ноги, читать стихи трудно, но дома, я беру с вас слово, вы прочтете всем... Мы устроим вечер поэзии... При этом изгоним тех, для кого поэзия не является тем, чем она давно стала для меня и, видимо, для вас.

Это «для меня» и «для вас» показалось Матюшкину звоном райских колокольчиков. Зная за собой слабость краснеть, он остановился и повернулся лицом к морю.

— Взгляните, какой вид открывается отсюда!

Госпожа Рикорд остановилась. Она привыкла к этой суровой, но по-своему живописной местности.

— Да, это не Кавказ, не Альпы. Суровый край, суровые, даже устрашающие пейзажи. Но я не рвусь отсюда. Здесь много первозданной красоты. К ней надо привыкнуть. И полюбить этот край, поверьте, можно. Мне кажется, я уже полюбила его. Нам нужно спуститься туда, почти к морю. Там селение камчадалов. Приготовьтесь к еще более суровым картинам. Самбо, — обратилась она к слуге, — с кого мы начнем?

Самбо назвал какое-то имя.

— Правильно, — согласилась она. — Вам, пожалуй, лучше не входить, — обратилась Людмила Ивановна к юноше. — И больную стеснять не стоит, да и вам это не доставит удовольствия.

— А вы не боитесь? Может быть, слуга... — Матюшкину показалось, что во взгляде Людмилы Ивановны промелькнуло острое недовольство. — Хорошо, я буду ждать вас.

— Вот и прекрасно.

Матюшкин подошел к краю обрыва. Было лето, но теплое дыхание, шедшее с востока, перемежалось со струями свежести, не перестававшими пробиваться с гор.

Вот занесло его, жителя приневской столицы, в такие далекие места. Но ведь это то, о чем он мечтал в царскосельских парках. Прошло не так уж много времени, а он увидел полмира. Такой человек, как Головнин, признал его достойным быть моряком. И здесь, на краю света, ему довелось встретить женщину... В этом таится драма. Но разве он хотел бы, чтобы не было этой встречи?..

— Мечтаете? — раздался голос Людмилы.Матюшкин согласно кивнул головой.— И не секрет, о чем?

Матюшкин смотрел на нее молча.Людмила повернулась к Самбо. Она была недовольна собой. Нужно было сгладить неловкость.