Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
— Моей пациентке не стало легче. Я пошлю к ней вашего врача. Рикорд создал небольшую больницу, но здесь так много больных...
Говоря это, Людмила стояла у самого обрыва. Казалось, вот-вот она сделает шаг и сорвется в пропасть. Впрочем, нет, не сорвется... Она будет парить и плавно опустится к самому берегу. Она так легка, почти воздушна.
— Не подходите так близко к обрыву...
— Я не страдаю головокружением... Но что это там? Видите? Там, где ваш фрегат. На берегу.
— Фортепьяно! Ваше фортепьяно! Как же я не сказал, что его сегодня переправят в ваш дом.
Людмила Ивановна обрадовалась как девочка.— Фортепьяно!.. Вы доставили мне такую радость! Я просто счастлива. — Низкие нотки зарокотали в ее голосе. — Это все Рикорд! Я никогда не осмелилась просить о таком одолжении. Первое фортепьяно здесь, на краю земли. Наверное, до самого Иркутска нет другого. Но что же мы стоим?.. Мне же надо быть дома! Побежим! — вдруг озорно воскликнула она, и, взявшись за руки, они помчались вниз.
Самбо, сидевший неподалеку на камне, подхватил опустевшую корзинку, поднялся и подпрыгивающей походкой двинулся за хозяйкой.
ВНОВЬ РАЗЛУКА
Торжественно прошла церемония переноса останков английского мореплавателя Чарльза Клерка, сподвижника Кука, в центр города.
Это было решение Рикорда. И Головнин одобрил его.
— Кто, если не мы, может по достоинству оценить труд и подвиг морехода?
В торжественной церемонии участвовал весь Петропавловск. Рикорд сказал речь над могилой. Собравшиеся камчадалы что-то говорили между собой, окружив старика, помнившего приход английской экспедиции и смерть Клерка. У себя дома Людмила Ивановна читала стихи, навеянные событиями этого дня. Матюшкин говорил о будущей дружбе народов.
Приближалось лето. Головнин хотел как можно раньше уйти на Аляску, чтобы успеть выполнить все задачи экспедиции еще до наступления холодов и поскорее вернуться на родину. Но расставание с Камчаткой, со старыми и вновь обретенными друзьями было грустным.
— Опять надолго, — сказал Рикорд, когда они остались вдвоем. Один — губернатор края, другой — капитан военного корабля с грустью смотрели друга на друга.
— Теперь уж до Петербурга, — согласился Головнин.— Думаю, в третий раз кругом света не пошлют. Пусть уж молодые... — И опять: — Не думаешь же ты засесть здесь навечно?
Рикорд будто вздрогнул.
— Скажи, Петр Иванович, ты доволен своей деятельностью? Уверен ли ты, что именно здесь твоя судьба? Что именно здесь ты всего нужнее родине, флоту?
Рикорд долго молчал. Головнин ждал.
— Что-то сделано. И врачи, и больница, и школа, и забота о жилищах, о тысяче самонужнейших вещей... Но этого мало. И это малое добывалось с таким трудом!.. Что тебе сказать, Василий Михайлович! Я не жалею, что поехал сюда. Только здесь за эти два года я понял, какие задачи стоят перед всеми, кто хочет добра своей земле... Но наше дьявольское бессилие!.. — внезапно взорвался он. — Эта тупость местных властей, эта жадность и своекорыстие приезжих искателей. Из рубища они намерены соткать себе багряницу. А сколько доносов!
Рикорд замолчал, а потом заговорил еще горячее:
— Мне жаль Людмилу. Она хлопочет, лечит, учит, пишет письма... Она радуется, когда ее в глаза называют самыми теплыми именами, и сразу впадает в отчаяние, когда узнает, что ее кто-то обманул. И все-таки она молодец!.. В общем, Василий Михайлович, — продолжал Рикорд,— нам не избавиться от трудных ответов перед самими собой.
Головнин раздумчиво покачал головой:
— Все, что мы делаем, мы делаем во имя нашего народа, во имя России. И другого пути у нас нет!
Друзья обнялись и пошли к ожидавшей их шлюпке.
ИЗ АЗИИ В АМЕРИКУ
Из-за тумана «Камчатка» простояла в Авачинской губе еще четыре дня. Только девятнадцатого июня на рассвете Головнин дал команду поднять якорь и, выведя судно на простор океана, взял курс к Шипунскому мысу.
Середина июня. В России лето. А здесь тепло все еще борется с порывами холодного ветра. На берегах островов виден снег.
— Чувствуете, мы начинаем вторую половину перехода? — говорил приятелю Литке. — Я одинаково люблю и уезжать и приезжать.
— Трудно покидать эти места Федору третьему. У него здесь столько событий! Первый морской чин. Первая любовь...
— Ему предлагали остаться.
— Да, я знаю. Я наблюдал за ним. Он был великолепен! Это была торжественная клятва в верности морю!
— Странный все-таки человек наш капитан, — перешел на другую тему Литке, — за год ни разу не обмолвился, что в его обязанности входит обследование Российско-Американской компании и даже посещение испанских владений...
«Камчатка» прошла южнее островов Беринга и Медного и направилась к самому западному краю Алеутских островов — острову Атту.
— Я бы назвал эти острова «островами русских Робинзонов»,— сказал, провожая глазами остров Медный, Головнин. — Здесь прожил зиму, после крушения, Беринг. Потом семь лет прожили здесь одиннадцать человек, находившиеся на службе у Российско-Американской компании. Спасший этих несчастных штурман Васильев рассказывал, какая радость обуяла их, когда они увидели паруса его судна.
Головнин рассматривал Атту в подзорную трубу, все время справляясь с картой Сарычева. Затем добавил:
— Вы недавно перечитали «Робинзона» Дефо. Думаю, герою прославленного романа пришлось куда легче, чем этим морякам. Сравните климат южного острова, на котором жил Робинзон, и условия суровых берегов Аляски. Можно было бы писать книги не менее яркие, чем роман Дефо, о приключениях русских поморов Тихого океана. Вот вы, мичман, — обратился он к Матюшкину, — написали бы российского Робинзона. Поразите мир новым литературным шедевром.
По лицу Головнина трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.
— Если бы я обладал талантом Пушкина, — ответил Матюшкин, — сегодня же засел бы за работу. Но я запомню ваши слова, Василий Михайлович. Я запишу все, что увижу и узнаю.
«Камчатка» скользила к востоку вдоль гряды островов. Всякий раз, когда солнце и ветер разгоняли туман, сам Головнин и штурман Никифоров не отрывались от подзорных труб и карт. Головнин установил в иных случаях разницу в десять минут и даже до двух градусов.