Шелестят паруса кораблей

Лебеденко Александр Гервасьевич

Впрочем, перед Головниным Завалишин если и не терялся, то заметно сдерживался. Его нескрываемое желание войти в доверие, завоевать симпатии Головнина встречало ровное, доброжелательное отношение, но углубить его, доведя до полной дружественности, Завалишину не удавалось.

Разница в возрасте всегда создает трудно преодолимые преграды. То, что стало прошлым, что изжито в спорах с самим собой и другими, чаще всего не просто отметается как лишнее — оно еще становится враждебным, вызывая резкое отрицание, а иногда и презрительное осмеяние.

Эти два несхожих по возрасту и характеру человека во многом одинаково воспринимали события, но откликались на них по-разному. Завалишин открыто, резко высказывался о новых настроениях в государственной и дворцовой жизни. Он передавал слухи и пересуды околодворцовых кругов, чувствуя, что и Головнин воспринимает все, что связано с именами Аракчеева и Фотия, также критически. Но Головнин всегда был сдержан и никогда не задавал излишних вопросов.

К тому времени круг знакомых Головнина значительно расширился. Знаменитый мореплаватель был желанным гостем в петербургских гостиных. Прибавились родные Лутковских. У Головниных не было людно, но не было и пусто. Много оживления вносил молодой Феопемпт Лутковский, поселившийся у сестры и зятя.

Если Завалишин оставался с Феопемптом вдвоем, разговор сразу перерастал в спор или же выливался в столь шумное выражение согласия, что Евдокия Степановна находила нужным выходить к ним и напоминать, что глава дома работает или принимает посетителей. Ей было невдомек, что муж со всем вниманием прислушивается к спорам молодых.

Особенно резко звучали речи Завалишина, да и других юных моряков, когда речь заходила о русском флоте.

Сам Головнин больше молчал. Но его глаза приобретали стальной оттенок. Он знал, что его прочат на высокую должность генерал-интенданта флота. Знал также, что в морских кругах не все были склонны поддержать его кандидатуру. Боялись. Прямота, честность, жесткость — эти качества Головнина не всем по душе.

Твердостью характера Головнин завоевал себе особое положение в Морском ведомстве.

Работая помощником начальника Морского корпуса, Василий Михайлович упорно продолжал научную работу. Он закончил перевод обширного труда англичанина Дункена «История кораблекрушений», прибавив описание ряда крушений судов российского флота. Вслед за этим закончил «Тактику военных флотов» и напечатал «Искусство описывать приморские берега и моря». Попутно он приводил в порядок свои заметки о двукратном кругосветном походе, о пребывании в плену у англичан и в Японии.

Среди морских офицеров того времени нельзя было найти равных ему по столь напряженной и разнообразной научной деятельности, и имя Головнина в среде моряков пользовалось широкой известностью. Это давало Василию Михайловичу не только внутреннее удовлетворение, но и возможность отстаивать свои идеи и мнения.

— Как ни пытаются некоторые государственные деятели принизить наш флот, — говорил он среди своих, — я убежден, что это временное затишье. Даже сейчас российский флаг не уходит с морей. Кто знает, какое будущее у полярных океанов? А когда на помощь парусам придет паровая машина, многое изменится. По существу, соревнование держав и народов начнется сначала.

— Вы верите в то, что паровая машина заменит паруса? — удивился Феопемпт.

— Вопрос сей не вызывает сомнений, — твердо сказал Головнин. — Сейчас есть сторонники совмещения парусов и пара. Паруса и машины одновременно — это слишком громоздко. Поэзия парусного флота отойдет и уступит место соревнованию машин. И для России важно не упустить этот момент. История предоставляет нам возможность начать соревнование на равных.

Головнин непривычно разволновался.

Феопемпт, как зачарованный, смотрел на зятя.

— Только враг может думать и поступать иначе! — воскликнул он.

— Хорошо, что ты это понимаешь.

Василий Михайлович любил пылкого, иногда несдержанного, но искреннего Феопемпта. За этим юношей Головнин видел его сверстников. Сч итал, что они и есть надежда России. И вместе с тем набегали сомнения.

Юность самого Головнина — это шумные дни Екатерины, славные для флота дни Ушакова и Сенявина. В дни Александра шли великие битвы на полях Европы. Нашествие Наполеона, пожар Москвы, победный марш на Париж. Новый век явно не походил на век минувший. Как для каждого нового поколения, открывающиеся горизонты казались только началом новых путей.

Головнин чувствовал, что новая молодежь лучше, светлее, значительнее его современников. На это у него хватало чувства справедливости. Но он и лучше многих представлял себе трудности, встающие на пути нового поколения. Все, что он слышал об императоре, о его окружении, в особенности об Аракчееве и Фотии, говорило не в пользу верховной власти и не сулило молодежи легких побед. А самое главное, он не видел за лучшими из этой молодежи таких сил, которые могли бы одолеть закостенелый порядок огромной России. Он слушал внимательно и Феопемпта и Завалишина, не вступая с ними в споры. Слова негодования то и дело срывались с их уст, когда они за столом или у него в кабинете пускались в обсуждение событий, слухов, доносившихся со всех концов страны в столицу.

Военные восстания в Чугуеве и на Дону говорили о неблагополучии, напоминали о пугачевщине.

Молодые были убеждены, что все делается не так, как надо. Что надо учиться у передовых народов. Что России пора подумать о расширении образования, об отказе от косных, неуклюжих пережитков.

Завалишин воинствовал:

— Вы бы послушали, что говорили вчера в доме Васильчиковых. Я ведь там принят как свой. Всему виной Аракчеев. Там не хотят слышать его имени. У Остерманов, где я бываю как у родных, не произносят это имя без гримасы.

— Неужели так смело? — с волнением спросил Феопемпт.

— Дорогой мой, если бы вы посещали, как я, офицеров-преображенцев, семеновцев, вы бы наслушались такого!.. Мы сходим как-нибудь с вами к Остерманам. Александр — это безвольное орудие Меттерниха. Я дам вам почитать о греках, о восстаниях в Италии и Испании.

Он неожиданно перешел на другую тему, буквально подавляя своей эрудицией молодого Феопемпта, готового слушать его часами.

Евдокия Степановна тревожно посматривала то на мужа, то на речистого мичмана. В семье ее отца — преображенского офицера — подобные речи были немыслимы.