Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
— Вот что, Иван Андреевич, — сказал и, развернув одну из расписок, показал купцу, — взгляни.
Лебедев-Ласточкин вперёд качнулся, впился взглядом в расписку, и зрачки у него задышали: то расплывались во весь глаз, то сужались до самой малой точки.
— И вот на эту бумажку взгляни, — сказал Шелихов и вторую расписку развернул.
У Лебедева-Ласточкина губы задрожали, сломались, словно крикнуть он хотел от жестокой боли, но звук из горла не шёл. В глубине комнат, неслышные до того, застучали часы: «Так, так, так...» Гвоздили в темя.
— У нас просьба, — мгновение помедлив, добавил Шелихов, — паи из компании не бери. — Повернулся и пошёл к дверям.
Иван Андреевич слова не промолвил. Стоял неподвижно, сцепив пальцы за спиной... И вновь застучали часы: «Так, так, так...»
И всё громче, громче. Может, напомнить хотел маятник о боли и ярости, что обожгла Шелихова, когда он в Охотске уходил от Лебедева-Ласточкина? А может, сказать хотели о тщете человеческих страстей? Или равняли секундочки счастливых и несчастливых, удачливых и неудачливых, говоря каждому: остановись, всему есть предел! Шелихов о том не подумал. Чувствовал лишь одно: в душе было холодно и неуютно. О воробье и застрехе Ивану Андреевичу не сказал. Пожалел старика.
На том и кончилась история с лебедевскими паями, но узелок трудной тяжбы затянулся ещё туже. Через малое время узнали: Лебедев-Ласточкин заложил на Охотских верфях два новых галиота. Доли в их строительстве Северо-Восточная компания не имела. На то Иван Ларионович сказал:
— Пущай. Нам это не помеха.
И как далеко ни умел видеть, ан в этот раз ошибся.
Тогда же на свои капиталы Голиков с Шелиховым да ещё с малым числом купцов основали новую компанию — Предтеченскую. Задумано было так: силы компании направить на освоение Алеутской гряды и выбить оттуда «малошников», что малыми ватагами добывали на островах морского зверя. Но такие же планы имел и Лебедев, заложив новые суда. Дороги морские Предтеченской компании и галиотов Лебедева-Ласточкина должны были пересечься.
Евстрат Иванович с коняжским хасхаком встретился и попросил у него не сто, но двести воинов. Подумав, понял: у Тимофея поход будет что ни на есть из трудных. И главным, посчитал, будет не дальность похода, хотя Портянке предстояло пройти сотни вёрст по торосистым льдам замерзшего моря. Обеспокоило другое. Осторожный человек был Деларов. Всё прикинул. Какие люди роздали индейцам медали и письма, оставалось неизвестным, однако то, что рушили они столбы с обозначением принадлежности земель побережья России, свидетельствовало: задумано это не вдруг и делается не случайно. Такое ни «мелошникам», что пришли зверя взять да уйти поскорее в море, ни купцу, пожелавшему сорвать жирный куш с новых земель, — было ни к чему. Оставалось одно: люди это иностранные и пришли, дабы разорвать российские связи на побережье Америки и самим сесть покрепче. Тимофей должен был не только пресечь сии действия, направленные во вред Российской державе, но и подлинно выяснить — кто дерзнул на эдакое. В походе ждать можно было всякого. А уж в этом разе как придётся. И до драки могло дойти.
Хасхак раздумчиво и огорчённо головой покачал.
— Двести воинов оторвать от охоты? Для похода дальнего нужны сильные люди. Лучшие воины. В стойбище останутся старики, женщины да дети. Кто охранит их, кто накормит? — Посмотрел вопросительно на Деларова.
Коняги правилом полагали чувства выражать сдержанно. И по лицу коняга было трудно судить, о чём он думает. Рад ли он разговору или, напротив, готов возразить. Но сейчас малоподвижное лицо хасхака выдало тревогу.
Евстрат Иванович заботы хасхака понял и, не торопя с решением, ответил так:
— Мы живём в мире. Придут неизвестные люди, посеют рознь и разбудят медведя войны. И здесь, на острове, и среди индейских племён на побережье. Ты старый охотник, старый воин и знаешь, что медведь страшен, коли поднять его из берлоги. Он идёт напролом.
Хасхак покивал головой:
— Это так.
— Страшнее медведя, — продолжил Деларов, — огонь. Он всё пожрёт. И леса, и жилища. В огне сгорят и старики, и женщины, и дети. Лягут воины. Погибнет гораздо больше, чем я прошу сейчас. Пламя надо загасить, пока не охватило острова и побережье. Подумай над моими словами.
Изрезанная глубокими морщинами шея хасхака склонилась. Глаза неотрывно уставились на огонь. И в эту минуту охотник до удивления был похож на старую нахохлившуюся птицу. Но Деларов, взглянув на хрупкие плечи старика, неожиданно представил, каким был хасхак много лет назад. Должно, сильным, быстрым, гибким, смелым. Чтобы так глубоко задуматься, целиком уйти в себя, надо многое иметь за собой. В пустом рундуке перебирать нечего. Да и не найдёшь ничего, так как он не наполнен богатствами. А старый охотник, угадывалось, озирал сейчас большую тропу жизни, желая понять — куда и как направить шаги, от которых будет зависеть судьба племени, поставившего его над собой.
Многочисленные или малые народы ставят над собой вождей в надежде, что их мудрость оградит людей от горя, страданий, и счастливы те из них, правители которых никогда не забывают, почему и для чего они вознесены над другими.
Отсветы пламени текли по лицу хасхака. Он молчал. Хасхак был главой малого племени, затерянного в океане острова, но никогда число того или иного народа не определяло степень его мудрости, потому как мудрость народная уходит в глубину времён и только оттуда, из опыта поколений, сменявших одно другое, несёт бесценные золотники знаний, наблюдений, привычек, характеров. Они могут быть разными — и привычки, и наблюдения, и обычаи, и характеры, — однако природа их одинакова и независима от численности народа, но единственно опирается на общее для всех, прекрасное великое чудо — жить под солнцем.
Что увидел хасхак на своей тропе? Какие голоса услышал? Что подсказали они ему? А может быть, старый хасхак, склонив голову и сомкнув губы, не разглядывал тропу и не слушал голоса, но молился своим богам и просил у них совета? Евстрат Иванович верил в одно: старость немощна, но мудра.
В очаге трещали поленья.
— Ты прав, — сказал старый хасхак. — Я дам воинов, и пускай они идут с твоими людьми защищать нас всех от пожара.
Деларов качнулся вперёд и, по коняжскому обычаю, положил ладони на плечи хасхака. Это был знак благодарности.
Двести воинов, готовые к походу, пришли на утро. Пространство перед крепостцою, от рва, окружавшего её, и до забранной льдом бухты, заполнилось людьми в плащах из птичьих шкур, с лицами, разрисованными причудливыми узорами, наносимыми на кожу острым краем морской раковины. Они были вооружены копьями и луками, из которых били стрелой более чем на пятьдесят сажен, и так точно, что поражали зверя в глаз, не портя шкуры, и могли сбить летящую чайку. Воины пришли с упряжками собак и крепкими нартами, полозья которых были подбиты пластинами, выточенными из бивней моржа или мамонта. Пластины были до удивления крепки и не истирались, не портились даже при скольжении по сплошным льдам.