Шелихов. Русская Америка

Федоров Юрий Иванович

Тайон взял нож, попробовал пальцем остриё, подтвердил:

— Да, это хороший нож. Очень хороший.

Он передал нож гостю и что-то сказал.

Индейцы заговорили все разом.

Егор Пуртов был устюжанином и в эту минуту, слушая взрывную, вовсе непохожую на российскую речь индейцев, вспомнил Великий Устюг. Купола церквей над рекой, поднимавшие небо на необычайную, пронзительную высоту, белёную стену соседнего монастыря и на её фоне пунцовые гроздья калины. «А ведь этого моряка ждут где-то», — подумал, — ох ждут». И ему остро, до сосущей боли в груди, захотелось забрать, обязательно забрать у индейца брелоки.

Нож пошёл по кругу и вернулся к тайону.

— Гость мой согласен, — сказал он, — такой нож много стоит.

Человек из леса снял ожерелье с шеи и передал Пуртову, что-то сказал, улыбаясь.

— Он говорит, — перевёл тайон, — здесь, недалеко, в стойбище, белые люди. Их взяли в лесу. Быть может, и у них есть такие же брелоки.

Егор не сразу понял, что сказал тайон. Пересыпал брелоки с ладони в ладонь и вдруг всем телом подался к тайону. Только сейчас слова дошли до сознания.

— Какие люди? — переспросил. — В каком лесу их взяли? Кто? — Вспомнил: «Мужики в крепостцу с поиска не пришли». — Когда? — заторопился, забыв местный обычай ничем и никогда не выдавать волнения.

Тайон вскинул глаза с удивлением, как если бы Егор позволил себе нечто неприличное. Но Пуртов был так очевидно встревожен и напряжён, что тайон, моргнув тяжёлыми веками, с той же тревогой передал его вопрос человеку из леса.

Индеец, увлечённый новым приобретением, разглядывал нож. Безмятежно подняв глаза, он ответил:

— Здесь, рядом, солнце опустится к вершинам деревьев, и мы будем на месте.

Пуртов встал от костра.

Не прошло и десяти минут, как отряд в сотню человек двинулся вверх по реке. Впереди, указывая дорогу, шагал индеец, сказавший о белых людях, попавших в плен, рядом тайон и тут же Пуртов. Шагал он уверенно, твёрдо, словно случившееся не было для него необычным и неожиданным, что так и следовало начинать дальний морской поход. Егор был из тех людей, которые, может, и не вдруг принимают сложные повороты судьбы, но коли принимают, то делают всё обдуманно, настойчиво и до конца. Земля, откуда пришёл он сюда, на край света, дала немало таких молодцов. А были они исконно русскими, их не коснулись невыносимо тяжкие, смешивавшие кровь, ломавшие характеры неудержимые нашествия, накатывавшиеся чёрной тучей на южные российские пределы. Защитили их от сокрушительной хмари непроходимые леса, непролазные топи, грозные засеки и завалы. И там, за чертой этой, сохранили они в чистоте веру, кровь и силу свою. Из Великого Устюга, Тотьмы, Архангельска смело шли мужики ледовыми морями, тундрами, Сибирью, новые и новые земли для России прибирая. Были это натуры цельные. Вот он, Егор Пуртов, неведомого морехода пожалел и выменял ненадобные смешные брелоки. А сей миг шёл мужиков спасать, даже не думая, что из-за любой лесины может в грудь ударить стрела. Говорят, в человеке есть всё: плохое и хорошее, ложь и правда, измена и самоотречение... Но это, наверное, не так. Природа признает только чистый цвет. В радуге семь цветов. И все они ярки, ясны и отчётливы. Так и у человека должно быть всё отчётливо. Но а если перемешать краски — получится просто грязное пятно. И всё же, коли и вправду заложено в человеке разное, то надобно ему великую иметь заботу не смешать краски, но светиться чистым цветом. И первое и главное к тому — совесть людская, которую тревожить нельзя. Тогда и сладится: и жизнь, и работа, и любовь. Егор Пуртов совесть берег.

Индеец скользил меж стволов могуче вздымавшихся к небу деревьев, как в доброй воде рыба: и ладно, и ходко, и неслышно. Отряд поспешал за ним. Миновали распадок, перевалили через гору, и перед ними, на пологом склоне, открылась просека. Егор взглянул на индейца, приведшего их сюда, и с удивлением увидел, что у того не то от неожиданности, не то от растерянности странно изменилось лицо. Индеец смотрел вниз с горы, и у него трепетали губы, вроде бы он хотел что-то сказать и не мог. Там, где, вероятно, совсем недавно стояли вигвамы, чернели на земле утоптанные и выжженные пятна. Валялись разбросанные жерди и обрывки шкур. Стойбище было безлюдно.

Отряд спустился со склона.

Тайон разгрёб ногой золу у костра на месте вигвама и сказал Пуртову:

— Стойбище ушло недавно, угли сегодняшнего костра. Когда солнце было в половине неба, здесь готовили пищу.

— Где же они? — спросил Егор. — Надо искать.

— Это охотники, — возразил тайон, — искать охотника в лесу — всё равно что ловить ветер.

Пуртов вскинул голову.

— Может, они порешили мужиков? Не дай бог...

Тайон помолчал, шагнул к торчавшему посреди бывшего стойбища священному столбу и, наклонившись, внимательно оглядел его. Выпрямился, сказал:

— Люди живы. Иначе здесь была бы кровь. Крови на священном столбе нет.

— Надо искать, — повторил Егор, — искать.

— Я же сказал, — в другой раз возразил тайон, — это всё одно, что ловить ветер.

— Нет, — сказал Егор, — мужиков мы найдём!

— Тучи приходят и уходят, но небо остаётся, — сказал старик и поднял глаза на капитана Бочарова.

Взгляд его был раздумчив и горько-кроток, как у человека, много повидавшего за долгие годы.

— Приходят и уходят люди, — продолжал он, — а земля остаётся. Вечны только небо и земля.

Слова упали, как капли дождя.

Старик замолчал, и капитан, уже зная, что молчание продлится долго, не поторопил его. В этот вигвам, покрытый ветхими шкурами, он попал не случайно. Бочаров искал старика и вот нашёл и хотел выслушать до конца, как бы ни была медлительна его речь. О старике говорили с уважением: «Он видел две большие воды. Эту, что омывает наш берег и которую видим мы все, и ту, что лежит за краем земли и которую не видел никто из нас». И указывали на восток. А там вставали горы.

Капитан составлял карту Чугацкого залива. Он продвигался по берегу верста за верстой, и на жёлтом пергаменте, который Бочаров берег, как драгоценность, появлялись новые и новые линии, обозначавшие бухты и бухточки, скалы, рифы, нагромождения камней, галечные отмели, песчаные пляжи, что вместе составляли берег Чугацкого залива. Однако ни время, ни возможности не позволяли капитану заглянуть дальше чем за версту-две от прибойной полосы, вглубь материка. Бочаров был истинным мореплавателем и землепроходцем, и неизвестная даль томила, увлекала, тянула его к себе, вызывая необоримое желание узнать — что там, за взметнувшимися в небо горами, за встававшим чёрной стеной лесом, за низким окоёмом, притуплявшим взгляд.

Старик это знал.

Старики всегда знают много, но молодые не имеют терпения выслушать их. Юным годам некогда разбирать неторопливые речи старости. Бурля, взбрасывая струи, вскипая, с грохотом и страстью, они прокладывают своё русло, хотя бы и рядом с тем, которое уже пробито великими трудами и напором. Так было и так есть. Плохо лишь то, что, разбиваясь на множество рукавов, мелеет река жизни.

Бочаров умел слушать.

— Это было давно, — говорил старик. — Так давно, что не хватит пальцев на руках людей стойбища, чтобы посчитать луны, прошедшие с тех пор над землёй. Моя кровь, которую не согревают жаркий огонь и тёплые шкуры, была тогда горяча, как кровь щенка, гоняющегося за шустрой мышью в весенний день.