Шелковый путь
Шрифт:
И когда, захлопнув сундук, навернув на голову огромный женский тюрбан-жаулык, аульная старуха вышла из дома, солнце уже высоко гуляло над землею. Бабка покрепче захлопнула дверь и, чтобы не пролезли в дом собаки, примотала ее веревочкой к гвоздю. В ауле во все времена никогда не вешали замков. Может быть, потому, что люди боялись, как бы замок не спугнул святого богодара Кыдыра, который разносит по домам счастье. Что бы там ни было, но если надо было кому-нибудь уехать из аула хоть на месяц, то дверь завязывали на веревочку или просто крючок накидывали снаружи — и уезжали.
Дом Есиркепа возвышался на пригорке как бы во главе аула, и состоял из шести комнат. Домину такую махнул Есиркеп еще в те годы, когда был председателем колхоза. Бабка едва осилила тяжелые ворота, и то с помощью молодухи, которая выскочила во двор на выручку. Приветливая келин поздоровалась с поклонами, за руку ввела в дом, говоря: «Отец только что сел за чай, пройдите к нему, апа». И на самом деле — старичок Есиркеп сидел в углу парадной комнаты за малым дастарханом и угощал самого себя ароматным чаем. Когда-то, бывало, он встречал ее неизменным радостным, возгласом: «Уа, царица моя! Проходи на почетное место!» На этот раз сморщенный лоб его не разгладился, сгорбленная спина не выпрямилась, нависшие веки не поднялись — буркнул что-то вместо приветствия и остался сидеть на месте. Старуха даже испугалась за него: не случилось ли какой беды?
Молодая келин заварила свежий чай и подала гостье. Бабка Кунимпатша пристально смотрела на сверстника, нрав которого знала вдоль и поперек. Он сидел, жалко съежившись, словно ожидал, что вот-вот навалится на него божий мир всей своей тяжестью и раздавит в лепешку.
— Каким непутевым оказался этот бригадир Дильдебай! — воскликнул он наконец. — Отпусти, просил его, пару мешков корма, взамен хоть жизнь мою бери, и что же? Уперся, не дал, словно я враг ему и это не фашес проклятый, а я убил его отца на войне. И пришлось единственную кобылицу, слышь, жеребую белую кобылу нашу отвести в табун, потому что дома нечем было кормить. И вот — то ли жеребец куда угнал, то ли ушла сама — пропала кобылица. Наш малый вчера весь день протрясся в седле — нигде ни слуху ни духу. Сегодня опять уехал на поиски. Вот сижу и жду, не знаю, что будет.
Так вот, оказывается, какая язва грызла душу Есиркепа! Белая кобылица сделала его таким несчастным… Матушка Кунимпатша задохнулась от злости: ах ты, жалкий старикашка! Верно говорят: чем ближе скупой к могиле придвигается, тем крепке за овечий хвост цепляется. Сидит здесь, старый хрыч, и голосит по какой-то паршивой скотине, и ему, видите ли, и чай не в радость, и хлеб горло дерет.
— Эй, Есиркеп! Чтоб тебе пусто было! Правду люди говорят, что жадность тебе глаза затмила, — принялась сурово отчитывать его старуха. — А ведь одной ногой в могиле стоишь. Чего тебе, спрашивается, еще надо? Шанрак твой целехонек стоит, все четыре стены крепки. Неужто свет клином сошелся на этой кобыле? Из-за хвоста кобыльего затужил, скупердяй?!
— Ох, не трожь мою рану, она и так болит! — отбивался старик. — Никто не просил тебя, кажись, чтобы уму-разуму поучила, умница.
— А, чтоб тебе ни кола, ни двора, ни твоей белой кобылицы! Заладил
— Ой, апа! Я только немного капнула на лучину, когда самовар разжигала, — стала оправдываться молодуха.
— Вся жизнь пошла теперь такая! — поехала дальше Кунимпатша. — Будем пить керосин, есть удобрения, грызть щебенку. Купила муки, а в ней наполовину отруби. В большой арык какую-то химию спустили… К чему все это? Вот я люблю простую лапшу с айраном, и ничего мне больше не надо. А тут, слышно, опять будет на все дороговизна. Недаром степной жаворонок стал летать низко, пузом об землю чиркать…
— А ведь я этого Дильдебая в люди вывел! — перебил ее хозяин. — Я устроил его в детский дом. Теперь задирает нос, показывает свою власть. И с чего он заважничал, как ты думаешь? С того, что с начальством стал знаться. Слышал я, что соединил он рукава с начальником маслопрома, душа в душу зажил с ним. Ну да ладно, шайтан с ним, как-нибудь проживу и без его помощи. Пусть здравствует наша власть, а она не даст меня в обиду. Не будем мы унижены, затоптаны, позабыты, оставлены без внимания. Она помнит, кто какие имеет в прошлом заслуги…
— Ну, теперь иноходью поскакал! — присвистнула бабка Кунимпатша. — Никогда не видела, чтобы ты так кипятился, в такой раж входил. Ни к чему это! Сидел бы себе спокойно, благодарил за все аллаха, чем прыгать и скрипеть зубами от злости.
Старичок Есиркеп потупился от смущения. Молодая невестка, прыснув, выскочила вон из комнаты. Помолчали.
— Э-э, говоришь, степной жаворонок брюхом землю задевает? — наконец, справившись с собою, заговорил хозяин. — Я что-то не обратил внимания.
— Мелкая скотина не пережевывает во второй раз пищу! А сразу глотает, сразу глотает, будто торопится нажраться перед концом света! — затараторила аульная старуха.
— Ну ладно… выкладывай, с чем пришла, — перебил ее Есиркеп, косясь на молодайку, которая со скромным видом вернулась в комнату и, опустившись на корточки, стала возиться с самоваром.
— Пришла просить взаймы. Видела во сне Куанжана, наверное, туго ему с деньгами приходится. Все сердце мое изболелось, Есиркеп. Ведь жалко его…
Старик сидел с отсутствующим видом, будто ничего и не слышал. И вдруг забормотал:
— Деньги… Ишь, денег просит. А где их взять? Сынок в райцентре работает, обедает каждый день в столовой, а там платить надо… Пенсию задержали… Кобыла белая куда-то пропала…
— Не хотелось мне утруждать тебя, видит бог, да не к кому больше идти, — начала матушка Кунимпатша, едва сдерживая ярость. — У молодых просить стыдно, язык не поворачивается. А мы ведь сверстники. Помоги ближнему, ведь ты у нас теперь слуга аллаха. Когда мой Куанжан, бог даст, приедет и станет большим начальником, с первой же его получки куплю чапан и накину на твои плечи.