Шелковый путь

Досжан Дукенбай

— Ради кокпара готов не пить и не есть, — сказала тетка Тойбала. — Подумай, не пришло ли время лежать тихо да думать о боге.

— Держу коня и буду держать, пока глаза мои не закроются! — упрямо сказал дядя.

В это время вошел старик в ногайской тюбетейке, подбородок у него был словно отрублен, совсем отсутствовал.

Упильмалик видел казахские шапки, киргизские колпаки, но ногайскую тюбетейку, окаймленную красной нитью, увидел впервые.

— Это и есть великий Досмагамбет, — усмехнулся дядя. — В старые времена руководил организацией артели безбожников,

а сегодня не расстается с четками.

— А я гляжу, дым у вас валит из трубы. Даже аппетит появился, а вы тут хлеб печете, — огорченно сказал тот. — Ну как, нарадовался племяннику? Удивляюсь я твоему петушиному виду.

— Не к лицу сидеть понуро да горбиться, когда племянник приехал, — сказал дядя. — Ведь он один из столпов, на котором держится столица.

Досмагамбет проглотил слюну и обратился к Упильмалику:

— Кем работаешь, племянничек?

— Пока свободен. А в общем, занимаемся наукой.

— Та ли это наука, которая заставляет реки течь вспять? Или та, что застит глаза?

— Аксакал, мистикой мы не занимаемся. Изучаем первооснову языка, пишем учебники. Изучаем народную речь.

— Тогда немудрено, если мы увидим корявые слова твоего дяди в книгах, — рассмеялся в нос старик,

Упильмалик подумал, что за отсутствующим подбородком прячется острый язык, и решил держать с ним ухо востро.

Разложили дастархан и перед каждым поставили айран в литровых пиалах. Дядя чего-то беспокоился, то и дело проводя рукой по своей клинообразной бороде, прислушивался к каждому звуку, будто ожидал кого-то.

На это, впрочем, была причина. В горном краю соседи могли нагрянуть в дом, где остановился гость, безо всякого приглашения. И хозяин дома, и гость не должны выказывать своего неудовольствия. Дядя беспокоился именно из-за этого, потому что пока еще не был готов к шумному вторжению.

Простой труженик, который обычно ходит, втянув голову в плечи, за дастарханом вовсю сыплет шутками, прибаутками, чтобы развлечь гостей. А назавтра они позовут его к себе.

Снаружи вдруг послышался топот коня, и вслед за этим в дом вошел Амзе.

— Чабан отдал самую жирную овцу, отец, — сказал он. — Я немного задержался, потому что он никак не хотел отпускать меня. Говорит, что в честь племянника хочет устроить кокпар. Еле вырвался от него. И сам он вот-вот должен подъехать.

Дядя вдруг разгневался, вместо того чтобы обрадоваться самой жирной овце:

— Уж не считает ли он меня убогим, скрягой? Неужели он думает, что я сам не могу выделить козу для кокпара? Конечно, карман у меня дырявый, скота не осталось, но разве у меня нет моего коня Аксюмбе, который одной пылью из-под копыт нагоняет страх на всех щетинохвостых подветренной и наветренной сторон гор? Что стоит его рябая кляча по сравнению с моим конем? Нет, ты только посмотри, он дает козу для кокпара!

— Ну что ты ни с того ни с сего взбесился? — вмешалась Тойбала. — Перестань ругаться, никто не охаял твоего коня.

Честь дяди в его лихом коне, всем это известно. Без коня он как без рук. Вся его жизнь прошла в подготовке лошадей к скачкам и кокпарам. Стоило сказать пару

теплых слов о его коне, он готов был лечь вместо подушки под локти человеку. Всю ночь он готов петь песни о породах коней. Ну а если кому-нибудь вздумается заметить изъян в его лошади, такому житья не будет от дяди. Высмеет, уничтожит, перечислит все прегрешения предков от седьмого колена. В общем, крутой нрав Сазанбая был известен всему краю.

— Твой Аксюмбе не сын ли Аккояна? — заинтересовался Упильмалик.

— Аккоян был бешеный конь, — тут же пустился в воспоминания дядя. — Он взял главный приз наветренной стороны гор. В груди его раздувались не легкие, а мехи. И вот осталось от него единственное копыто по имени Куренкаска. Было время, когда на настоящих лошадей стали посматривать косо. Куренкаска оседлали, чтобы пасти овец, лишили радости скачек, для которых он был создан судьбой. Я отдал за него молочную корову и полтора года держал на одном ячмене. После этого отпустил к кобылице и получил от него потомка. Правильнее считать Аксюмбе внуком Аккояна… Эй, Амзе, что ты стоишь? Быстрее расправься с овцой да съезди в аул табунщиков за кумысом. Желудок моего племянника больше не принимает айрана. Да не задерживайся у аульных стариков, в животах у которых уже першит от жареного зерна, так они блюдут пост. Сами придут, без приглашения.

— А ты, Сазанбай, почему не блюдешь пост? — чернея от гнева, сказал мулла Досмагамбет. — Ведь тебе уже за пятьдесят. Все ходишь по кривой дорожке да сомневаешься в словах Корана. Умрешь, останешься без отпевания, помяни мое слово.

— А ты не учи меня! — резко сказал дядя. — У меня грехов нет. Мне незачем вымаливать у бога постом да молитвами прощения. Чист я и бел. Тот, кто держит пост, смывает свои грешки.

— Не богохульствуй и не зазнавайся!

— Жизнь моя и так праведна, — сказал дядя. — Не ворую, не убиваю, чужого не беру. Всю жизнь в поте лица брал кусок хлеба от земли, тем и сыт. Вот он, пост мой, вся жизнь моя — пост.

— Хоть бы племянника постыдились, — вмешалась Тойбала. — Или черт вам приснился сегодня, или встали с левой ноги. Вместо того чтобы говорить разумные слова, плетут что попало.

— Не могу я сидеть за одним дастарханом с богохульниками, — обиженно сказал Досмагамб'ет, вставая.

— Мулла-еке, не принимай близко к душе мои слова, — спохватился дядя. — Беру их обратно.

— Давно бы так.

— Хотел вот спросить у вас. Наезднику трудно таскать с собой четки в целый аршин, как у вас. Может быть, мне считать кончики пальцев? Примет ли это создатель наш?

— Что с тобой спорить? — сказал мулла, надевая свой чапан. Дядя незаметно усмехнулся. Упильмалик, едва сдерживаясь от смеха, выскочил во двор.

Там, под тенью ветвистого карагача, разделывал овцу Амзе. Заметив Упильмалика, он радостно улыбнулся ему.

— Я знаю одну полянку, где полно куропаток, — сказал он. — Неплохо бы завтра сходить на охоту.

И правда, для охоты на куропаток была самая пора. Птицы давно уже вывели птенцов и нагуляли жир. Охота на куропаток нравилась Упильмалику с детства.