Шепот тьмы
Шрифт:
Войдя в Святилище, она обнаружила, что внутри царит полный беспорядок. Тележка с книгами была перевернута, ее содержимое разбросано по всей комнате. Кресло-мешок было разорвано по швам, словно когтями, а белый наполнитель из полистирола заполонил все помещение.
Встревоженная, она прошмыгнула сквозь беспорядок в главную комнату, где стена имен возвышалась над катастрофой из мелочи и разбросанных ручек. В центре всего этого стоял Нейт, без рубашки, сгорбившись и склонив плечи. Вдруг она поняла, что он плачет. Звук вырывался из его уст короткими, тягучими рыданиями.
– Нейт, – сказала она так тихо,
– Убирайся, – сказал он.
Но она стояла на месте.
– Что случилось?
Он наклонился вперед, уперся кулаками в пол, раскачиваясь, как ребенок. Звук, который вырвался из него, был низким и странным. Нечеловеческий стон. Она сделала шаг, и маркер на полу отлетел от нее, раскручиваясь, как волчок. Он покатился к подошве его ботинка.
Нейт застыл, как загнанный зверь, твердый хребет его позвоночника виднелся под кожей. Поперек его левой лопатки была написана одна фраза жирными чернилами. Non omnis moriar. Вид этой фразы сковал ее, не давая пошевелиться. Когда он снова заговорил, его голос прозвучал сдавленно, словно он хотел закричать, а вместо этого оказался под водой.
– Убирайся. Убирайся!
Пошатываясь, она отступила назад, врезалась в стену и нащупала выход. Маленькие белые шарики цеплялись за ее чулки, когда она возвращалась через полистироловый бардак. Делейн вышла к деревьям, где слабеющий свет становился слишком слабым, чтобы пробиваться сквозь ветви. Одна, в темноте, она помчалась вниз по засыпанной листьями тропинке. Ветки царапали ее кожу. Ее сапоги цеплялись за широкие языки корней. Она не останавливалась. Продолжала бежать, тени рвали ее кожу, пока, наконец, она не прорвалась сквозь густые заросли можжевельника и, пошатываясь, не вышла на тротуар.
Впереди, на залитой лунным светом площади, не было студентов. Она прижалась к тусклому фонарю и попыталась отдышаться. Ее шапка пропала, затерялась среди деревьев.
Щека болела в том месте, где она налетела головой на ель. Турмалин в кармане пролежал без толку.
Задыхаясь, она уже собиралась отправиться в общежитие, когда услышала звук, отрывистый и странный, как крик койота. Это был далекий вой человека, находящегося в глубоком страдании, леденящий до дрожи. Он несся как будто на ледяном гребне зимнего ветра. Только ветра не было. Ночь вокруг была тихой и спокойной. Где-то в темноте на дорожку ступила нога. Сердце подскочило в груди, заколотилось и загрохотало. За шагом последовал второй, тяжело волочась по земле. Шаг за шагом.
Тротуар был усеян тенями, пространства между освещенными частями дорожки были темными, как пустота. А там, вдали от света, что-то приближалось, движения этого существа были похожи на паучьи.
Волоски на ее руках встали дыбом. Она тихонько позвала:
– Привет?
Вопли затихли. На дальнем конце тротуара зажегся фонарь.
– Malus navis, – прошептал ветер.
Она нахмурилась, не доверяя своему слуху.
– Нейт?
Ответом ей было рычание, первобытное и странное. Зажегся еще один фонарь. Ужасная пустота расширилась, поглотив весь проход. Сердце заколотилось в тревожном ритме. Судорожно шевеля пальцами, она достала из кармана телефон.
Гудок раздался лишь один раз, прежде чем Колтон ответил.
– Уэнздей. Надеюсь,
– Где ты?
Несколько секунд он молчал.
– В библиотеке. Ты в порядке?
– Я снаружи, у входа в библиотеку.
Погас фонарь.
Темнота устремилась к ней. Она закрыла глаза. На другом конце провода она услышала, как Колтон застегивает молнию на своей сумке.
– Я хочу попросить тебя об одном одолжении, – сказала она. – Пообещай, что не будешь смеяться.
– Хорошо. – Его голос прозвучал глухо, как будто он вышел на лестничную площадку.
– Я серьезно, Прайс.
– Похоже, что я смеюсь?
Что-то проскочило мимо, совсем рядом.
– Ты можешь выйти ко мне? – Она не знала, как объяснить, что ей нужно от него, чтобы не показаться безумной. И не выглядеть сломанной. Дрожащим голосом она добавила: – Я не очень люблю темноту.
– Я уже на полпути, – сказал он. – Не двигайся, я тебя вижу.
Связь оборвалась. Она открыла глаза, телефон все еще был прижат к уху. Погас второй фонарь. Зимние мотыльки в бешенстве порхали над ее головой, ускользая от хищников. За бледным пятном флуоресценции она вообще ничего не могла разглядеть.
В поле ее зрения ворвалась возвышающаяся фигура, и она подавила крик, отшатнувшись назад, в то время как мимо пронесся лонгборд, колеса которого звучно завизжали.
16
Хранилище «Сделай сам» Ронсона располагалось прямо у Пайка, в двух милях от Бостона и прямо на магнитной лей-линии. Когда-то в этом очень чувствительном месте располагался бутик в стиле нью-эйдж, владелец которого был самопровозглашенным специалистом по продаже зачарованных безделушек и гаданию на таро.
Расположенный прямо вдоль энергетического потока, он был отличным местом для сверхъестественных явлений, но не для покупателей. Даже после часа пик гул автомобильного движения не прекращался в течение всего дня, донося постоянный саундтрек из торможения грузовиков и автомобильных гудков, запаха выхлопных газов и визга полицейских сирен.
Короче говоря, это было не то место, где человек хотел бы провести свою субботу. Когда магазин закрылся, на его месте вырос склад Ронсона. Годбоулу принадлежало несколько арендованных помещений, каждое из которых располагалось вдоль действующей лей-линии, и в каждом из них была распахнутая дверь. Пыль на свету. Гул в голове. Дымка и небо, открытое в зеркальный мир.
Теперь, освещенный одиноким уличным фонарем, Апостол смотрел вниз по лабиринтному коридору из стальных блоков. Двери были слишком яркими, праздничная пестрота красных, оранжевых и голубых цветов. Было что-то зловещее в его тишине, тревожное в его пустоте. Где-то в темноте что-то грохнулось на пол. За этим звуком последовал тихий звук, напоминающий скрежет волочения.
– Что бы ты ни трогал, – позвал он, – прекрати.
Медленное скрежетание затихло. В переулке раздался вздох, наполнив его каким-то неприятным запахом. Что-то гнилое. Он закрыл глаза и сжал переносицу. Час был поздний, почти рассвет, а он оставил в «Крок-Поте» тушиться свиное жаркое, мясо в котором с каждой минутой становилось все более жестким, как резина.