Шериф
Шрифт:
Мужчина застыл в нерешительности. Он стал раскладывать деньги на столе, словно хотел выбрать, КАКУЮ ИМЕННО бумажку отдать Рубинову.
— Два тридцать семь… Боюсь, — мужчина виновато пожал плечами, — у меня нет таких денег.
«Э-э-э, парень-то с приветом! — понял Рубинов. Теперь все стало на свои места. — Или — спятил от жары. Тоже мне, историк из университета… А сам считать не умеет. Тут университетов никаких не требуется, третий класс начальной школы, только и всего. Понятно, откуда взялась штольня и древние клады… А я — то, дурак, уши развесил. Небось приехал вольтанутый к кому-нибудь в гости. Вот только к
— Вот. — Рубинов взял смятую трешку. — Я беру три рубля. — Он аккуратно разгладил купюру и положил ее в кассовый аппарат. — А вам даю сдачу. Сдачу, понимаете? Шестьдесят три копейки.
— Сдачу? — Мужчина выглядел озадаченным.
— Ну конечно. У нас без обмана. Пожалуйста. — Он положил мелочь в протянутую руку. Незнакомец, не глядя, пересыпал монеты в карман. Они его совсем не интересовали. Ему нужна была только веревка.
Рубинов видел, как загорелись его глаза, когда он подергал ее, проверяя на прочность.
— Хорошая!
— Веревка что надо. Останетесь довольны, — подтвердил Рубинов.
Незнакомец кивнул и вышел из магазина. Больше Рубинов его не увидел.
В тот день покупателей не было — если не считать утреннего незнакомца. Только перед закрытием, когда солнце уже алело в закатной дымке, норовя обжечь Левую Грудь, в магазин ворвались насмерть перепуганный Тамбовцев и молодой участковый, Кирилл Баженов — тогда он еще не был Шерифом.
Тамбовцев стоял, хватая воздух ртом, словно большая рыба, а Баженов был спокоен (как потом выяснилось, напускное спокойствие давалось ему нелегко) и деловит.
— Собери фонари, которые есть в магазине, — распорядился Баженов. — Заряди их батарейками и давай сюда.
— Э, э! Постой. Ишь, командир выискался! А кто будет платить? — Одуревший от жары Рубинов еще не понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее, в голове была только одна мысль — кто будет платить? Кто, собственно говоря, понесет убытки?
Баженов посмотрел на него, как на раздавленную машиной кошку — с отвращением и затаенным любопытством.
— Не волнуйся. Заплатим.
Память не сохранила этой детали. Заботу о товаре Рубинов считал делом вполне естественным. Он не винил себя за то, что проявил обоснованную тревогу. Горожане потом вернули часть денег, а остальное Рубинов выложил из своего кармана и не жалел об этом.
Он винил себя за другое. Он не мог забыть слова, которые сказал напоследок незнакомцу: «Веревка что надо. Останетесь довольны». Ночью того же дня, когда все взрослые жители Горной Долины собрались в спортивном зале школы, чтобы решить один, но очень важный вопрос, Рубинов не знал, куда девать глаза, ему казалось, что каждый смотрит на него, как на раздавленную кошку, смотрит и хочет спросить: «Веревка что надо? Как думаешь, ОН остался доволен?»
Вот почему уже десять лет Рубинов не держал на прилавке веревок. А если кто-то и приходил ее купить, то говорил об этом тихо, понизив голос. И тогда Рубинов шел в подсобку, доставал из дальнего темного угла злополучный моток, быстро заворачивал в оберточную бумагу и приносил покупателю. Он не мог видеть веревок, один их вид приводил его в ужас. Веревки стали его проклятием.
Он всегда знал, что это проклятие рано или поздно вернется к нему. Но чтобы оно явилось вот так, в образе нелепого омерзительного
В чертах лица Рубинов уловил заметное сходство с тем… первым. В памяти всплыла его фраза десятилетней давности: «Они приедут позже. Пока не знаю, когда, но— позже».
Тот, первый, выглядел как человек: молодой, высокий и красивый, стоило это признать, несмотря на… Несмотря на то, что он сделал. А этот, второй… Жалкий вонючий клоп с зелеными глазами, торопливо заглатывающий сырые яйца.
Тебе нужна веревка? Ладно, дерьмо, ты попал по адресу!
Внезапно Рубинов ощутил себя внутри своего обычного ночного кошмара. Правда, были некоторые отличия — почти все мелкие и незначительные, кроме одного. Очень существенного. Теперь все происходило наяву, и Рубинов чувствовал себя хозяином положения.
Этот сон не оборвется. По крайней мере до тех пор, пока я… Не оборву его.
Мысли быстро крутились в голове. Он все уже давно придумал в те долгие предрассветные часы, когда, с трудом вырвавшись из лап ужасного сна, ворочался на кровати, боясь снова уснуть.
Теперь у Рубинова был четкий план, и он должен был его реализовать. Эта уверенность подействовала лучше нитроглицерина.
Колючая боль за грудиной отпустила, стук в ушах прекратился. Он снова стал на шестьдесят килограмм моложе и на двадцать лет легче — тем деятельным, умным и непьющим мужиком, которого уважали и любили жители Горной Долины.
— Веревку, говоришь? Сейчас ты ее получишь!
Он медленно, стараясь не делать лишних движений, направился к прилавку. Там, в хозяйственной секции, стояли грабли, вилы, разнообразные лопаты: снеговые, штыковые и совковые. Но Рубинов шел не за ними.
Под прилавком лежала кирка. Одна-единственная. Лежала давно, потому что никому не была нужна. Здоровый железный полумесяц, насаженный на крепкую ручку. Рога полумесяца были обернуты промасленной бумагой, но это не спасало от ржавчины, бурые пятна покрывали инструмент, как засохшие капли крови. Привести кирку в товарный вид было делом двух минут: достаточно было взять наждачную бумагу и хорошенько почистить ржавчину. Но Рубинов не торопился это делать, он знал наверняка, что и тогда не сможет ее продать.
Сейчас кирка ему сильно пригодилась бы. Рубинов представил, как он подзывает зеленоглазого уродца к себе, тот мешкает, словно раздумывает, потом делает несколько неуверенных шагов по направлению к прилавку. «Иди, иди, вот она, самая лучшая для тебя веревка!» — машет рукой Рубинов. Зеленоглазый отбрасывает сомнения и идет быстрее. Тогда Рубинов наклоняется, хватает кирку обеими руками и с размаху всаживает острие в его круглый череп, который издает при этом звук, как лопнувший перезрелый арбуз. Кровь брызжет на пол, на прилавок, на полосатую пижаму Рубинова, но это не имеет значения: главное, она остается на кирке — бурыми пятнами ржавчины. Но на этот раз пятна заслужены. И он не будет смывать их водой или счищать наждачной бумагой, нет. Пусть останутся. Пусть останутся, как напоминание тому, первому, который является к нему в ночных кошмарах. Пусть он знает, что Рубинов смог разорвать эту цепь, освободился от мучившего его ужаса, сделал наконец то, что должен был сделать. Тогда Рубинов выкинет к чертовой матери эту полосатую пижаму приговоренного к смерти и наденет какую-нибудь веселую, в паровозиках или ушастых зайцах.