Шестикрылый серафим Врубеля
Шрифт:
Газета специализировалась на жареных фактах и сенсационных расследованиях, а лучшим из публикующихся в «Шершне» авторов общепризнанно считался фельетонист Саша Ромейко. Ах, как хлестко он писал о борделях – посетителях-завсегдатаях и служащих там девицах, опустившихся не по своей воле, а в силу непреодолимых причин. Каких острых тем касался, рассказывая про бытовое пьянство среди почтенных матерей семейств, доведенных до отчаяния неверными мужьями! Как клеймил позором отцов-домостроевцев, не отпускающих дочерей учиться!
Читать Ромейко считалось дурным тоном, однако вся Москва читала и, посмеиваясь, ругала автора за бесстрашие в выборе тем и не
На душе сделалось легко. Правда, душевному покою способствовало не столько принятое человеколюбивое решение, сколько тоненький свист закипевшего чайника. Федор устремился на кухню и, вооружившись несвежим полотенцем, подхватил чайник с плиты. Вот прямо утром и свяжется с редакцией, думал ординатор Зарубин, заваривая чай. Затем он со вкусом отужинал оставленной для него на плите отварной рыбой с рассыпчатой картошечкой и, вернувшись в приемный покой, устроился на потертом диване, размышляя о семье новой пациентки. Как они, должно быть, сейчас волнуются! Как беспокоятся, бедняги, места себе не находят… Шутка сказать – дочь пропала! Да какая дочь! Маленькая, рыженькая, пухленькая, с тонким детским голоском – не девушка – игрушка. Надо же, беременная. Должно быть, у нее и жених имеется. Нынче все прогрессивные барышни только и говорят, что о свободе и равноправии, о формализме брачных отношений, а причиной тому господин Чернышевский. Скандальным своим романом наделал столько шума, в скольких девицах разбудил эмансипе!
Роман «Что делать» прогремел в шестидесятые, но и по сей день не диковина встретить на улице эдакую стриженую нигилистку в неряшливой юбке и в синих очечках, попыхивающую папироской и рассуждающую в духе Веры Павловны о превосходстве женской природы над природой мужской в плане ума. И громогласно заявляющей, что лишь многовековое господство насилия не позволило дамам найти себе нужную реализацию. Да что далеко ходить! Сестра Надежда, начитавшись Тургенева, пристрастилась дымить папироской и наотрез отказалась выходить замуж за надворного советника, предпочтя скучному чиновнику юного студента естественнонаучного факультета.
И что греха таить, любящий братец уже отводил сестрицу к их больничной акушерке, к той же самой Марье Семеновне, чтобы не фраппировать маменьку внезапной беременностью незамужней девицы, пока что находящейся в статусе невесты и ожидающей окончания женихом университетского курса и распределения в дальнюю губернию. Там, в глуши, Надюша планирует применить свои недюжинные педагогические таланты, основав школу для крестьянских детей и посвятив себя их воспитанию. Размышляя о всяких приятных и не очень приятных вещах, младший ординатор и сам не заметил, как погрузился в сон. Проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Открыв глаза, увидел склонившегося санитара.
– Федор Иванович! Федор Иванович!
– Что такое? – вскинулся ординатор Зарубин.
– Господин доктор, – бормотал санитар, – пойдемте скорее!
– Да что случилось?
– В женском отделении новенькая бузит, – озабоченно сообщил здоровенный детина. – Всю палату перебудила.
Наблюдая
– Вы бы, господин доктор, укольчик с собой прихватили, а я за смирительным камзолом схожу.
Справившись с ботинками и плохо соображая, что нужно делать, вчерашний студент распахнул стеклянные дверцы шкафа с медикаментами и в растерянности замер перед выставленными в ряд пузырьками с лекарством.
– При буйстве Густав Арнольдович обычно вот этот вот колет, – толстый палец санитара указал на небольшую склянку.
Федор ухватил нужный пузырек, наполнил шприц и двинулся следом за детиной. Тот семимильными шагами пересек коридор, и в конце его, на подступах к женскому отделению, Федор услышал звенящий жалобный голос:
– Господа! Верните чемоданы! Для чего вам понадобилось мое белье? Вы даже не сможете его продать! Ради всего святого, вещи не новые, они ничего не стоят!
– Слышите? Как проснулась, так глотку дерет, – санитар на ходу обернулся к ординатору. И недовольно добавил: – В буйное надо переводить.
– Погодите вы в буйное, – испуганно оборвал Федор.
В буйном было нехорошо, заходить туда Федор не любил. Честно говоря, боялся. Пациентки хотя и были прикованы к кроватям кожаными ремнями, но это не мешало им биться в конвульсиях и ругательски ругать каждого, кто попадется на глаза. В туалет больных водили по расписанию, но было бы странно думать, что помешанные особы станут считаться с графиком посещения нужника. Они и не считались, ходили под себя. Поэтому запах в большом, на двадцать коек, помещении стоял такой, что стоило туда зайти, и делалось дурно. Санитары брали на себя труд мыть и переодевать несчастных лишь тогда, когда приходил посетитель. Но родственники и друзья крайне редко вспоминали о своих безумцах, и те месяцами гнили в обгаженных рубашках на кроватях с почерневшим от грязи бельем.
Учитывая все эти факты, переводить новенькую в отделение для буйных младший ординатор решился бы в самом крайнем случае, ибо, придумав ее судьбу и проникшись сочувствием к семейству девушки, чувствовал за «потеряшку» личную ответственность.
Причитания несчастной усилились, как только распахнули дверь. Бочком войдя в палату, Федор застыл на месте. Первое, что бросилось в глаза, – злобное лицо второго санитара, сидящего в ногах жалобно кричащей пациентки. На левой щеке у девушки отпечатался красный след от пятерни – должно быть, кто-то из санитаров ударил ее по лицу. С соседних кроватей смотрели перепуганные пациентки, кутаясь в одеяла и не смея издать ни звука. Многие из них были не понаслышке знакомы с тяжелой дланью санитаров и лишний раз предпочитали не испытывать на себе гнев этих молодцев.
Заметив знакомое лицо, «потеряшка» еще больше оживилась и дрожащим от негодования голосом выкрикнула:
– Я требую! Нет, я настаиваю! Верните чемоданы! Там документы и билет! Если не отдадите, я подам на вас в суд!
От окна послышался надрывный старческий шепот:
– Прошу вас, милочка, молчите! Вы делаете себе только хуже!
Зарубин удивился. В первый раз он видел, чтобы грозная Глафира, третировавшая палату едкими подколами и грубыми замечаниями, о чем-то просила, да еще называла кого-то «милочкой».