Шестое октября
Шрифт:
— Знаю, знаю.
— В меру надобности диктуйте по слогам, если он будет плохо слышать. Относительно приза Гресиводана заметьте, в частности, что легко было бы смешать «Диалибу», которая пришла третьей, с «Кассабой», оставшейся без приза. Вам надо только сказать: «Диалиба, как диаметр», «Кассаба, как…» ну, как «каска».
— Понимаю.
— Но вот что, я не хотел бы вас подвести. Вы можете опоздать. Не дадите ли вы мне на всякий случай поручений для следующей скачки, на приз Дромского департамента, кажется…
— Да. Поставьте в двойном двадцать франков на «Джокера» и в ординаре десять на «Каламбура II».
— Прекрасно. И чтобы не произошло никакой путаницы, не ставьте ничего, пока со мною
Вазэм убегает в восторге.
XIV
КОНФИДЕНЦИАЛЬНАЯ БЕСЕДА ДЕПУТАТА ЛЕВОЙ С ЕГО ЛЮБОВНИЦЕЙ
— Я уже говорил тебе об этой истории с нефтью.
— С очисткой нефти?
— Да, с мнимой очисткой. Эти молодцы обкрадывают казну миллионов на двенадцать в год. Я в этих вопросах не специалист и не хочу, чтобы казалось, будто я повсюду сую свой нос. Я пытался сбыть докладную записку кому-нибудь из коллег. Все они увильнули.
— Почему?
— Потому что эти нефтепромышленники — сила, о которой, я, правда, имел раньше представление, но недостаточное. Раз только запрос пойдет своим ходом, они, пожалуй, уже не ухитрятся предотвратить голосование или, что то же, избавить министра от необходимости обещать расследование. Но никто не хочет внести запрос.
— Все они смазаны?
— Кто? Мои коллеги? Нет… то есть, относительно некоторых очень трудно это знать и можно предполагать. Но остальные, большинство — нет. Они лично не хотят становиться мишенью для вражды такого чудовищного синдиката. У него столько средств напакостить нам. Мои коллеги думают: «Почему непременно я?»
— Средства напакостить? Какие, например?
— О, всевозможные. В отношении некоторых из нас — непосредственная агитация в наших избирательных округах: воздействие на влиятельных избирателей — на мэров, супрефектов. В отношении других — печать. Меня, например, постараются атаковать в газетах.
— Постараются, говоришь ты? Значит, ты собираешься…
— Да, приходится, на днях я подал заявление о запросе.
— Но, друг мой, что ты делаешь? Газеты — это особенно страшно. Они тебе нужны.
Жермэна знает, что связь ее с Гюро не составляет тайны, и уже видит себя жертвой газетной травли или тайного заговора молчания со стороны рецензентов.
— Что прикажешь делать? Я и сам не рад. Но вынужден к этому.
— Чем?
— Тем, что кому-нибудь это надо сделать рано или поздно. И тем, что эту записку вручили мне.
— Почему именно тебе? Это не ловушка?
— Да нет же. Этот славный малый работает над нею уже с полгода. И ничего не скажешь, она составлена отлично. Факты бесспорные и убедительные. Впрочем, он, по-видимому, человек с университетским образованием, юрист или естественник. Департаменты теперь переполнены образованными людьми. Ты скажешь мне, что он мог бы обратиться к своему депутату. Но сказать ему это я не мог. Напротив, мне пришлось поблагодарить его за честь, которую он мне оказал.
— Ты шутишь.
— Ничуть. Этот молодой человек еще в том возрасте, когда верят таким фразам. Он поклоняется мне. Смотрит на меня, как на человека чистого и мужественного. Пошли я его к депутату его округа, он прежде всего сказал бы мне, — и это верно, что парижанин — не сельский житель и что ему дела нет до депутата его округа, а затем — что его депутат, может быть, дурак или не имеет престижа… Нет, отделаться было невозможно. Помимо того, он дал мне урок храбрости. Он лично многим рискует.
— Ты мог ему сказать, что это дело — вне твоей компетенции или что тебя всецело поглощает работа в комиссии по иностранным делам.
— Да, мог бы, если бы мне для запроса нужно было навести справки, произвести расследование или хотя бы разобраться в документах. Но это не так. Ты не можешь себе представить, какую
— Он кому-нибудь мстит?
— Нимало. Просто по роду своей должности он получил возможность обнаружить это чудовищное злоупотребление и был им возмущен. Словом, я могу подняться на трибуну немедленно и говорить без всяких заметок, кроме этих… Ничего не может быть проще. Если мне когда-нибудь суждено быть министром, можешь быть уверена, что этот молодец будет у меня директором кабинета… Сослаться же на иностранные дела, как ты говоришь, было тоже невозможно. Америка и Англия непосредственно в этом замешаны. Нет, уклониться я никак не мог. А кроме того, это действительно — вопиющее дело, уверяю тебя. Иметь в руках эту докладную записку и молчать — значило бы стать соучастником этих людей.
Гюро допивает свое кофе и рюмку коньяку. Возбуждение от завтрака повышает в нем доверие к самому себе, презрение к опасности; пробуждает некий бескорыстней пыл.
Желтые шелковые занавеси позлащают все пятна света на мебели. Переносишься мыслью в какую-нибудь хорошую сельскую гостиницу в Бургундии. Вместо того, чтобы посадить вас за общий стол, хозяин открыл для вас отдельный кабинет. Деревенское солнце мурлычет снаружи.
В общем, приятно быть известным депутатом. Усладительно сознание, что образованный и идеалистически настроенный чиновник настолько тебя уважает, уважает твою нравственность и твой авторитет, что просит тебя покончить с самоуправством французских нефтепромышленников. Жермэна осталась в своем шелковом кимоно, уступив просьбе Гюро. Сквозь вырез видна очаровательная ямка между грудями. Спальня — рядом. Это прекрасное белое тело будет принадлежать ему через полчаса, если он захочет. Любовь, чувственность превосходно сочетаются с политической активностью, даже самой неподкупной. Был ли бы разочарован молодой чиновник, если бы он увидел Гюро в этот момент сидящим за столом против своей любовницы? Потерял ли бы он веру в Гюро? Почему же? Кроме Робеспьера, говорят, ни один политический герой не соблюдал обета целомудрия. Наслаждение и роскошь изнеживают?… Но это не роскошь. Эта столовая нарядна, как и остальные комнаты, оттого что Жермэна — цыпочка со вкусом, умеющая раздобывать много вещей за небольшие деньги. Но говорить о роскоши по поводу такой скромной обстановки — это просто значило бы людей смешить.
И даже на этот счет Гюро принимает весьма замечательные меры предосторожности.
Его правило — ни одной своей вещи не оставлять в квартире любовницы. Особенно — ни одной, имеющей касательство к практическим удобствам. Ему было бы противно находить здесь, как это водится, свою пижаму и туфли. Просто ли это вульгарная осторожность с его стороны? Он этого не думает. Он всегда боялся, — быть может, в силу известного доктринерского предубеждения, — привычки к «обстановке», самого понятия «обстановки», которое представляется ему чрезвычайно буржуазным. Он приписывает зловредным чарам интимных и уютных обстановок тот особый род одряхления, ожирения, осовелости, который он с грустью наблюдал столько раз у более пожилых мужчин. Он нарочно, несмотря на свою склонность к материальному порядку, продолжает жить как старый студент. И он был бы сам себе смешон, если бы поймал себя на том, что обходным путем связи ищет банального комфорта, от которого отказался по таким гигиеническим соображениям.